- Эти части не защищают нас от него, - сказал директор голосом мертвым, как гранит. - Это лишь гарантия, что он не вырвется.
Феллер сверкнул глазами. - Но...
- Верю, что вы здесь потому же, что и я. Не потому, что мы его знаем - в мире есть тысячи или миллионы фанатов, специалистов и историков, знающих его куда лучше нашего. Полагаю, мы здесь потому, что он знает нас.
Директор обернулся, глаза потеплели от неожиданного сочувствия. - Знает нас и не любит нас.
Тупой ужас стиснул горло Саймона Феллера. - Так... - Он кашлянул, вяло указав на планшет. - Эта информация... Совет желает, чтобы мы с вами...
- Совет верит, что если он вырвется, то кого-нибудь убьет, - сказал директор просто. - Наши лица он свяжет с... информацией. Чувствую, таков план Совета. Совет решил: пока он убивает нас, он не будет убивать их.
- Так... мы, получается, лишь...
- Не скулите, профессионал. Вы были актером. Знаете, как это работает.
Директор Келлер простер потные руки. - Победи или умри.
Целая история:
Шрамы и шрамы
Через неделю или две после моего седьмого дня рождения отец избил мать до смерти.
Я помню, как это было. Знаю неизменный путь, как это будет.
Слушайте меня.
Да, вы. Уделите внимание. Это важно. Тут целая история. Все остальное - лишь контекст.
Слушайте:
Бесплатная клиника для рабочих района Миссии... Папа и я и старикан со шрамами...
Папа и я, мы сидели на пластиковой скамье, придавленные к плесневелой стене, в паре метров от бронированного стекла дверей на улицу. Рядом скорчилась девочка, лет двенадцати или тринадцати - мне она казалась взрослой. Она болтала себе под нос, я почти не понимал слов, а которые понимал, были почти лишены смысла. Она качалась туда-сюда, прижав колено к груди, вторая нога дергалась, моталась и пиналась. Ей было всё равно.
За ней был дряхлый морщинистый тип, не моложе самого папы, он лежал на скамье, головой на куче тряпок, хрипло дыша и пуская кровавые рвотные пузыри из носа.
Рядом со мной был папа.
Локти на коленях, голоса уныло свесилась почти между ног, он смотрел вперед, едва ли моргая; я знал, он смотрит куда-то внутрь головы, не на помещение. Такое часто случалось после эпизода. Он был как мертвый, хотя двигался и дышал и так далее. Не издал ни звука с тех пор, как мы сели. Более часа.
Как и я.
Комната ожидания клиники была больше нашей квартиры. И чище. Утро переходило в день, и тут было мало рабочих, желавших увидеть врача. Всего пятьдесят или шестьдесят. День тянулся вяло. Почти все были с красными лицами и липким влажным кашлем - подхватили горячку, в тот год рано стартовавшую. Была еще не осень. Горячку можно было излечить приемом таблеток, неделю или две. Но таблеток почему-то всегда не хватало. Никль Портер, паренек с нашего этажа Дома для поденщиков, рассказывал, что его отец вернулся из клиники хуже, чем когда лег; что ночами он задыхался до смерти.
Помню, я подумал, слушая Никля: вот бы было здорово, если бы папца унесла горячка. Маму вернули бы в профессионалы, она учила бы и мы жили бы в настоящем доме, нашем доме, на улице Литературных Дарований в кампусе Южного Беркли.
Я даже вообразил, что Никль и его мама устроили нечто подобное, ведь через пару недель он исчез. Я думал так, потому что был новичком. Несколько месяцев спустя я хорошо, на личном опыте понял, куда деваются дети из района Миссии.
Сидя там, на скамье, я не боялся, что мама умрет; это удел совсем уж новичков. В кварталах поденщиков вы заботитесь не о том, что стрясется, а о том, как это пережить. Если умрет, одно дело. Если выживет, совсем другое. Так и эдак, я ничего не мог поделать. Только сидеть и ждать. Стараясь не думать о дальнейшей жизни.
Вот чем я был занят, пока не показался старикан.
Он вошел в двери, словно искал, куда пристроиться; он держал подмышкой такой, знаете, полый пластиковый костыль, хотя не казалось, что ему нужна опора. Разве что из-за старости. Он казался старше грязи. Волосы почти поседели, и брови, а лицо цвета ветхой бумажной сумки. Нос сворочен. Шрамы на лице были светлее прочей кожи. Он прямо шагал к внутренней двери.
- Вы не можете.
Он остановился и оглянулся. - Чего?