— Да вот тут… зашел к нему… мимо шел, а он… — маленькая заминка.
— Что он?
— Да ничего. В общем, поговорили, выпили чуток. Он, конечно, классный мужик. Тебе час на сборы хватит?
— Наверное.
— Тогда я пошел, а через час зайду за тобой.
— Куда пошел?
— Да дельце есть одно, и в Хядемясте съездить надо. Водки не хватит.
— Почему именно ты?
— А почему не я, — сосредоточенно пересчитывал деньги в бумажнике.
— Расскажи, о чем говорили.
— Потом, — глянул на часы и заторопился, — где же ключи от машины?
— Наверное, в том пиджаке. Что за спешка? Я с тобой поеду, по дороге расскажешь.
— Не надо, — как-то слишком торопливо отказался он, и тень, нехорошая, пробежала, — не надо, ты лучше собирайся.
— Погоди, — только и успела крикнуть вслед запоздало.
«Оно ничего не означает, и оно означает все», — вспомнила слова Сомова; стояла перед раскрытым шкафом, бессмысленно уставившись на платья, — какое благородство, прощальный подарок, щедрый подарок, загранкомандировка мужу. «Езжайте, милые, обарахляйтесь». — Сообразила, что платье надо выбрать.
Сняла с перекладины самое нарядное, бросила на постель.
Стояла перед зеркалом в одной комбинации, — совсем еще ничего, но ему не нужно. Решительный мужчина, днем «люблю», вечером «езжайте, милые».
«Нет, Сомов, никуда я не поеду. Я останусь с тобой».
Показалось, что стучат, накинула торопливо халат.
«Если зовут помогать, не пойду. Пускай благодетель, а я не пойду. Гадость получается, двусмысленность. И вообще не пойду, пускай Сергей соврет что-нибудь».
Снова стук, робкий.
— Вы с ума сошли, Сомов, — сказала строго, когда вошел в комнату.
— Ничего, у нас есть время, — брякнул сварливо, но сел неловко, напротив, на угол постели. Очень невыгодно сел. Свет торшера лез в глаза, резко обнажил красное потное лицо со вздувшейся на лбу веной. Он уже порядочно выпил, потому что улыбался странной извиняющейся улыбкой и все проводил ладонью по широкой челке-начесу, приглаживая влажные пряди. Безвкусно дорогой, плохо сшитый костюм морщил на рукавах, дыбился горбом на спине.
— Я не пойду на ваши проводы, — она ждала огорчения, уговоров, но услышала другое.
— Да, да. Так оно лучше будет, — встал, прошелся по комнате неловко; край рукавов в провинциальной какой-то стеснительности прихватил в зажатой горсти, оттягивая книзу. Светлана заметила, что цепко исподтишка приглядывается ревниво к разбросанным вещам и предметам, будто надеясь за беспорядком их угадать тайное, сокровенное жизни обитателей. Остановился перед ней, сообщил, как дурную новость:
— Плохо мне без вас. Уже плохо. Скучаю. Вот ведь напасть какая, — улыбнулся жалко, погладил по голове и тотчас испуганно отдернул руку, — я, собственно говоря, вот зачем. Я письма вам писать буду, до востребования. Скажите только куда. Это очень важно, письма. И еще… эти больные… ну, там, на пляже… их в другое место возить будут, так что не бойтесь, ходите туда. Что же еще?..
— Сомов, вы обещали моему мужу командировку?
— Ну да… Он попросил… Я сделаю… а что? — глядел затравленно. — Не надо было?
— Надо.
— Вот и я так думаю, — вздохнул с облегчением, — так проще будет, верно? — и снова встревожился. — Или вы с ним? Экзотика, денежки, а? Ерунда это все, — заторопился горячо и сел рядом, примяв подушку. Обнял за плечи. — Ерунда. Больше двух недель невозможно. Тоска заедает. Но, если хочешь, поедем. Не сразу, конечно. Мне здесь пока дел хватает, — дышал спиртным и копченой рыбой, — а потом… потом, куда хочешь поедем, ты не пожалеешь, клянусь… — а руки все увереннее, все смелее.
— Сомов! — Светлана встала. Он тотчас выпрямился, руки на колени положил, как послушный мальчик.
— Сомов! Не надо… Зачем вы все это говорите?
— А я не знаю, что говорить, — сказал растерянно, — я не верю… боюсь, передумаете… Я как Иван-дурак, поймавший жар-птицу… Я просто сдурел…
— Мы оба сдурели. Тебе надо идти.
— Нет, — мотнул упрямо головой, — сядь рядом, — и вдруг что-то несусветное, что и не поняла сразу, — он не скоро придет, машину… вещи мои грузит…
— Какие вещи? Что ты несешь?
— Да барахло всякое, набрал ерунды, палатку, лодку надувную, пепельница есть? — закуривал спокойненько, спичкой в воздухе помахал, но взгляда избегал.
— Он грузит твои вещи?
— Я не просил, — наконец глянул, нагло, с вызовом.
«Сволочь! — хотела крикнуть в эти водянистые наглые глаза, — зачем ты это сделал?!»
— Зачем ты это сделал? И зачем сказал мне? — поинтересовалась спокойно, протянула пепельницу, чтоб мог бросить скрюченную черную спичку. Бросил. Затянулся, глядя в потолок.
— Подумаешь, велика заслуга, я бы тоже ему помог.
— Но ты здесь, а он, как холуй, поехал за водкой, а потом чемоданы таскать, а ты здесь, сидишь на его подушке.
Выдернул подушку, отбросил брезгливо.
— Я бы тоже ему помог, — повторил упрямо.
— Ты — сколько угодно, а он не имел права.
— Он же не знает…
— Но ты ведь знаешь. Зачем ты это сделал? — Светлана села в кресло; хрустальная пепельница в руках. На прозрачном дне обгорелая спичка. Подумалось нелепое: «Вот все, что осталось, и как неожиданно, и как быстро».
— Прости меня, — глухо сказал Сомов, и вдруг странно, боком сполз с постели, обхватил ее колени, — прости. Я действительно сдурел, — бормотал, уткнувшись в подол. Снова увидела бледное темя, просвечивающее сквозь редкие пряди. — Прости, я все исправлю, скажи как, я исправлю.
— Не исправишь, потому что он холуй. Мой муж — холуй, — сказала громко, словно новостью с кем-то третьим поделилась.
— Это я виноват. Я исправлю, честное слово.
— Нет. Не исправишь. Что уж тут исправлять, дело сделано. Может, и к лучшему все это. Нельзя ведь жить с холуем? — ладонями подняла его голову.
— Ты думаешь, так лучше? — спросил жалобно.
— Как так?
— Ну так: перед побегом разорить дом и поджечь его.
— Я думаю, — пояснила раздельно и спокойно, — что лучшие годы прожила с ничтожеством, никчемным человеком, который глазеет в телевизор и составляет таблицы шахматных чемпионатов.
— У меня за десять лет тоже все таблицы есть, — похвалился вдруг с мальчишеской гордостью и встал. — Может, не надо об этом.
— Прошу, — Светлана поднялась с кресла. Длинная женщина в длинном шелковом халате, так идущем к рыжим волосам, — вас ждут гости.
— Да черт с ними, с гостями. Просто не надо так. Ты же когда-то говорила ему слова всякие, и вам было хорошо.
— Ни-ко-гда. Никогда мне с ним не было хорошо. Скучно было.
Она ощущала его желание прикоснуться к ней так, будто невидимое излучение, исходившее от нее, было материальным, чем-то вроде тысячи упругих нитей, и она чувствовала натяжение этих нитей, их неодолимую силу. Сомов тоже чувствовал эту силу, стоял набычившись, словно канат перетягивал, еще более нелепый в добротном своем костюме, чем в клетчатой рубашке и дешевых зеленых джинсах.
— Я хочу, чтоб все было честно у нас, с самого начала, Сомов, — она подумала, что запамятовала его имя, и все время обращается к нему, как чеховская Попрыгунья к мужу. — Я хочу, чтоб все было честно. У нас уже давно все плохо, и все идет к концу. И то, что мы — «полюбили» вдруг оказалось произнести трудно — и то, что мы встретились, и сегодняшний случай, все это…
— Вот за это благодарен, — перебил скороговоркой. Он вдруг освободился от нитей, и понять не успела как, но освободился. И хотя сделал шаг к ней — знала, что не оттого, что тянуло, а оттого, что освободился.
— И не называй меня Сомов, мы же не в армии, — поморщился некрасиво, блеснули металлом коронки, — вот телевизор припомнила, а на какие денежки куплен телевизор и машина, в которой катаешься? Погоди, не надо так уж презрительно плечиком. Не надо. Я с ним на Батуобинской как-то встретился, он стоящий парень, мне-то уж можешь поверить, — стоящий. Воля немного дряблая, потому не в первых ходит и не во вторых тоже, и жена не та досталась. Но в третьих он в порядке. Уверяю тебя. В полном порядке, а это совсем неплохо. Ему рывок надо сейчас сделать, он это и сам понимает, потому и пришел ко мне. А я дерьмо, воспользовался, что прижало человека. Да меня и самого прижало, — затягивался деловито и как-то странно, скривив рот, из угла выпуская дым, как блатной, — так прижало, что с…, — выругался непотребно, — вот как дела обстоят, если честно.