— Нет у меня связи с Красноярском. Ждите.
И тогда снова, с самого начала, другим путем: через Якутск или через Новосибирск, где повезет. Не повезло ему в эту ночь. Так и не дозвонился и утром улетел назад.
Голубоглазые лайки, загадочные существа, глядящие непонятно, не умеющие по-домашнему вилять хвостом, благодаря за ласковые слова, не берущие угощения, дисциплинированно и привычно улеглись в проходе разноцветным пушистым ковром. Заметив, что Сергей мерзнет, меднолицый красавец якут что-то приказал, и встала самая крупная собака, не церемонясь, прямо по спинам, по головам собратьев прошла вперед, к Сергею, улеглась ему на ноги, придавив их мощным телом. Так и согревала весь полет, и он дремал и думал о том, как вернется в Москву и увидит Светлану.
В тот день он решил бросить экспедиции, осесть в Москве. Бессонная ночь, спирт, бесконечный полет в ледяной скорлупе, иней на мордах собак, храп якута, багрово-дымное за стеклами иллюминаторов, когда самолетик давал крен, — все слилось и смешалось в тоскливом забытьи, все говорило о песьей бесприютности, о бесконечной отдаленности его от мира, где вечерами пьют чай в чистых кухнях и ходят в кино, а по утрам просыпаются на смуглом плече, пахнущем почему-то теплой пшенной кашей. Все это было главным — гладкость плеча, и запах, и бледный ненакрашенный рот. В его оголенной незащищенности таилась ненадежность. Он приучил себя не думать о ненадежности, совсем уж было приучил, а теперь понял: нет, не вышло. Ничего не вышло из бесплодных стараний. И когда понял, подумал другое: к черту самолюбивые мечты об удаче, что манит и заставляет таскаться по тайге и тундре словно проклятому вот уже который год. К черту, в конце концов пора понять, что не Вернадский и даже не Сомов. А что Сомов? Сомов в порядке. Ничего себе порядок, из тайги не вылезает, а вся радость — выпить да закусить с мужиками в Мирном. Консервные банки, сальные газеты, раскрасневшиеся женщины, то и дело нестройным хором затягивающие:
А утром неловкость, скомканное исподнее на стуле, дурацкие шутки насчет мороза: почему-то нужно оправдываться за свои голубые теплые кальсоны, и общая зубная щетка — опять необходима шутка. Правда, Сомов, кажется, строг насчет утра. И вот еще та, у которой «Женщина и социализм» на полке, — Адель, с ней тоже насчет утра не вышло.
С Аделью вообще загвоздка получалась, вспомнил, и что-то вроде сожаления шевельнулось. С ней вроде бы картинка складывалась, и вроде бы неплохая картинка. И в Мирном отличный НИИ, и ребята что надо, и дома теперь хорошие строят — девятиэтажные башни. И чай по вечерам, Светлана такого заваривать не умеет, да и ленится, все кипяточку в чайник подливает. И трубочка где-то совсем рядом наверняка есть. Недаром Сомов рыщет. И еще что? Не что, а кто. Кто-то другой там, в Кузьминках. Скотина какая-нибудь самоуверенная, с «Жигулями» на экспорт, со столиком на колесиках в холостяцкой кооперативной квартире. А на столике джин и тоник, обязательно тоник и апельсиновый сок, и «Грюндик» через «ю». «Без кайфа нет лайфа. Шутка». А еще: «Знаете, как наши матросы говорят, я в Сингапуре слышал: «Виски вонт? Аск?!» — Смешно, правда?»
«Не будет тебе кайфа, скотина. Катись в свой Сингапур с уродкой — дочкой начальника. Там у нее перекисные волосы позеленеют от гадости, которой воду подсинивают. Видел одну такую. Вот и смотри на нее по утрам. Лови кайф. Шутка».
Ребята сказали: любовь зла, а потом, может ты и прав, старик. В люди выйдешь, у тебя на диссертацию материала навалом.
Вот и вышел в люди: «Человек, поднимите чемодан! Да поаккуратнее, поаккуратней, не поцарапайте».
Сомов, правда, что-то мямлил, топтался неловко возле брезентовых узлов своих, набрал, как в экспедицию: лодка, палатка, ружья в чехле, плитка на сухом спирте, болотные сапоги — это ж все в грузовик, а не в «Волгу». Укладывать час надо, с умом, чтоб разместилось, а водки, конечно, не хватит, и неловко, что с персоналом не простился, им же в деревню, автобус ждет уже. В конце концов, Сергей может помочь, свой брат геолог, за водкой тоже смотаться, прямо скажем, святое дело. Настаивал весело, напористо. Сомов не уходил, потом сказал:
— Впрочем… — полез за бумажником, взгляд, правда, странный какой-то, прилипает недобро, — впрочем…
— Да бросьте. Вы ж за биллиард не взяли, а ведь на деньги играли. Я продулся. Идите, — и легко: — Вещички уложу, не беспокойтесь.
Вот «вещички» и есть самое ужасное, лакейское. Будто знала про это «вещички уложу, не беспокойтесь», будто слышала.
В Хядемясте пришлось долго бродить вдоль высоких глухих заборов, отыскивая дом продавщицы. Ни души вокруг и неправдоподобная тишина, такая, что слышны всхлипывания моря, — глухие и равномерные, словно долгий плач в подушку.
В чьем-то палисаднике неведомые цветы источали остро-горький аромат, сливаясь с запахом сортиров, «быть дождю»; запах прилипал к лицу, к рукам, и когда Сергей, наконец, отыскал по приметам нужный дом, то первым делом, к удивлению хозяйки, попросил разрешения умыться. Она сливала ему из огромного фаянсового кувшина, брызги отскакивали от земли, оседали на ее стройных загорелых ногах, чернили точками грязи. Сергей просил прощения за нахальство.
— Ничего, — протяжно отвечала женщина, — это не страшно.
Ей, видно, ничто не было страшно, смотрела прямо ярко-синими глазами, водку продала с полуторной наценкой: «Все равно в ресторане так купите, а до ресторана далеко», помогла укладывать бутылки в сумку, наклонялась низко, словно не знала, что округлый низкий вырез кофты, оттопырившись, открывает маленькие, нежно загорелые и чуть дряблые груди.
Вышла на улицу, проводила до машины.
— Хорошая модель? — поинтересовалась деловито.
Сергей похвалил.
— Продавать не думаете? Куплю. За свою цену.
— За чью? — весело удивился Сергей.
— Ну, я прошла меньше, чем она, — с милым высокомерным акцентом отпарировала женщина, — разве не заметно?
Сергея подмывало сказать: «Нет, не очень».
Но сдержался, отделался немудреным:
— Вам «мерседес» больше всего подошел бы.
— Наверное, — согласилась спокойно, — но зачем дразнить уток?
Машину оставил у конторы, водку можно принести потом, и со странным — забубенность и паскудство — ощущением, к коттеджу Сомова. Так много лет назад входил в комнату отца с дневником, где каллиграфическим почерком значилось: «Вызвать родителей». Повезло. Никого не встретил по дороге, а черная «Волга», будто специально, к заднему крыльцу подогнана. Грузил сомовские пожитки скоро, как опытный домушник, и, как домушник, замирал, заслышав шаги или речь. Никак не влезали проклятые весла, намаялся, пока сообразил, что в кабину, в просвет между передними сиденьями и наискось, ведь именно так горные лыжи в Крылатское транспортировал, отчего раньше не догадался. Вот что значит спешка.
Появление его с сумкой, полной бутылок, вызвало прилив веселья и в без того уже радостной компании.
— Я за Светой пойду, — отбивался Сергей от приказаний немедленно выпить, — я же мигом, она уже готова.
— Успеется, — негромко сказал Сомов, но почему-то все услышали, — садитесь, — и сразу, словно по волшебству, свободный стул рядом с ним, и удивленно-завистливый взгляд Кузяева.
— Я все… — негромко сказал Сергей Сомову, пока разливали.
— За Сергея Дементьевича, — громко перебил Сомов, — за самого молодого и потому, не побоюсь этого слова, самого перспективного нашего товарища.
Сергей почувствовал, как сладкая волна счастливой гордости поднялась в нем и краской прилила к лицу: чокаясь рюмкой, он, сквозь туман, видел глаза сотрапезников, удивленные, завистливые, ободряющие, и ни одних, вот что было прекраснее всего, ни одних насмешливых. Только у Сомова, с ним чокнулся последним, что-то вроде жалости, да и не жалость, а сострадание на миг, и тут же дружеское, теплое.