— Я пойду, — хотел встать.
— Еще по одной, — приказал Сомов, — за тех, кто в тайге.
Потом пили за трубки открытые и неоткрытые, потом за директора пансионата, еще за что-то. Сомова будто прорвало, слова никому не давал сказать, тост за тостом провозглашал.
— Да не гони ты так, — взмолился Кузяев, сомовский сокурсник, единственно имеющий право на «ты», — у нас все впереди.
Сергей воспользовался моментом, шаркнул стулом.
— Куда! — тотчас отреагировал Сомов, и вдруг трезво: — Ну, ладно, пожалуй, и впрямь пора, — будто, проверив готовность Сергея к важному делу, отпускал, удовлетворенный увиденным.
— Я мигом, — пообещал Сергей, — не пейте без нас, отдохните.
— Поторопитесь, а то я еще не все слова про вас сказал, — крикнул вслед Сомов, — всю жизнь жалеть будете.
Это уже было что-то совсем странное, Сергей даже замер у двери, обернулся в очумелом недоумении счастья.
— Все только начинается, — пообещал Сомов, — все только начинается.
Сидел бледный, откинувшись на спинку стула, и за блеском очков не разглядеть глаз.
— Ты что? — спросил оторопело с порога, — ты что же не готова?
Светлана в халате сидела в кресле, на коленях книга.
— Давай быстренько, нас ждут, — распахнул шкаф, снял вешалку с длинным платьем, — давай, моя радость, не капризничай.
— Это обязательно?
— Ну что за вопросы, — нагнулся, отыскивая в полутьме ее туфли.
— А иначе отразится на твоей карьере.
— При чем здесь карьера? Вот эти годятся? — пожал плечами. — Ну при чем здесь карьера, — Сергей начинал сердиться, — он стоящий мужик и заслуживает уважения.
— Такого большого, что ты грузил его чемоданы.
Когда-то занимался дзюдо, инструктор объяснял, что боли нет, ее не может причинить другой человек, только ты сам себе, она внутри тебя. Он принял эту теорию, помогала часто, не всегда, правда, но часто, и никогда не думал, что бывает такая сильная боль: словно дали под дых, внезапно, коротко и беспощадно. Он даже согнулся.
— Зачем? — спросил тихо, отрезвев от боли.
— А зачем ты холуй?
Этого удара уже не почувствовал, все онемело, только голова была ясной. Спинномозговой наркоз, делали при энцефалите, такое же состояние.
— Послушай, — сказал обыденно и откашлялся, аккуратно поставил на пол туфли, комната чуть качнулась, когда распрямился, — послушай, — хрустнул пальцами, сцепив их, специально так сделал, зная, что терпеть не может, — ты живешь, ничего не зная о жизни. И оттого у тебя в голове полный кавардак. Не мешало бы проветрить. Сейчас мы это сделаем. Ты все время играешь плохой спектакль. Ты морочила мне голову дурацкими букетами под своей дверью и письмами с заумными рассуждениями о том, что все мы одиноки, вычитанными в популярных брошюрах о буддийской философии, а на самом деле тебя элементарно бросил какой-то прохвост, предоставив самой выпутываться из элементарной ситуации. Ты и мне роль отвела влюбленного Иванушки-дурачка, на плечо которому села Жар-птица. Я ее играл честно. Теперь хватит. И тебе пора за ум браться, Светлана Андреевна, не девочка уже.
— Носить чемоданы? Жаль, что ты не сообразил раньше, мог бы отличиться еще больше. Мячи на корте подбирать.
«Завидное спокойствие. А лицо плохое, обглоданное, будто марафон пробежала, и книгу эту прочитала давно, «Love story», душещипательный роман».
— Ты все думаешь, что оскорбляешь меня, — рассмеялся легко и дверцы шкафа прикрыл аккуратно, чтоб спиной прислониться к чему, — да пойми, я не только мячи ему готов носить, рюкзак в экспедиции, жратву готовить, только бы разрешил. Что ты знаешь о нем, о его судьбе, о его характере? Да ты и обо мне ничего не знаешь.
Подтянул узел галстука.
— Я знаю главное: мой муж — холуй.
— Тебе хочется, чтоб я тебя ударил, я этого не сделаю, — оттолкнулся от шкафа, подошел к трюмо, сосредоточенно рылся в ящике, отыскивая свежий носовой платок.
— Конечно, не ударишь. Сослуживцы услышат скандал. Нехорошо.
— Да, нехорошо, — смочил платок одеколоном, — мне с ними каждый день встречаться, в экспедиции ездить. Так что последнего акта трагедии не выйдет, моя дорогая.
Причесал волосы, но лица не видел, что-то белое, смазанное.
— Это даже неплохо, что ты не идешь, — Сергей повернулся к ней, — ты не пришлась ко двору, как говорится.
— Особенно обрадуются гусыни. Еще бы, такая конкуренция угрожала.
«Молодец, — вдруг подумал неожиданно, — услышать такое и не сломаться. Остаться бабой. Ведь жизнь рухнула, а она гусынь прикладывает. Молодец! Вроде той: «Зачем дразнить уток?» Черт их знает, из чего и для чего такие».
— Да, гусыни обрадуются, потому что им, гусыням, обидно, что молодость прошла в гнусе, что вкалывали, как мужчины, энцефалитного клеща не боялись, а приходит вот такая, в белой юбочке до пупка, на корт, и все мужики с ума сходят. Даже Сомов, уж на что непробиваемый, и тот выспросил: и кем работаешь, и сколько лет. Возраст скрывать не стал, ты уж извини.
— Ничего. Кстати, поторопись, может, подать чего ему нужно, а тебя нет под рукой, — сдернула покрывало, принялась разбирать постель.
Сколько раз он видел это, знал наизусть все ее движения, каждый взмах руки. Сейчас взобьет подушку, но почему-то медлила, словно в нерешительности. Потом перевернула зачем-то и все-таки взбила кулачками. Он знал, что сейчас, не тогда, когда говорили ужасное, а сейчас решается все. Он знал способ забыть ужасное, верный и вечный способ, и в привычности ее движений, в наклоне длинного узкого тела была притягательная сила. Но когда, не стесняясь, скинула халат, увидел ложбинку между лопаток, матово-золотые плечи, вспомнил вдруг замызганных, пахнущих псиной ребят у самолета в утро его рокового и бездарного бегства, слова: «В люди выйдешь», свадебный подарок — медвежью шкуру, долгие вечера в Кузьминках перед телевизором, скучные бумаги в кабинете, и как машину грузил воровато, вспомнил, пока раздевалась медленно и красиво, будто в стриптизе, и тост Сомова, и его обещание сказать еще что-то, самое главное.
На улице шел дождь. Из коттеджа Сомова доносилось визгливое пение.
— Шапки прочь, в лесу поют дрозды, — надрывались женщины.
«Большое дело, что поют дрозды! — рассердился Сергей, — надо же — шапки прочь!» — трусил торопливо, сгорбившись. Очень хотелось выпить.
— Как же дальше? — Сергей удивился всплывшим в памяти, казалось, давно и навсегда забытым строчкам.
А потом:
Туман встал неожиданно дымной завесой, и он притормозил. Снова чистое пространство, и снова туман. На просторной площадке-стоянке ни одной машины. Пустое, запертое кафе, ларек «Союзпечати», с открытками, сплошь залепившими стекло. Кудрявый мальчик с пухлым кулачком у пухлой щечки; старое горькое лицо с бакенбардами; белая страшная маска: выпукло-тяжелые веки, скорлупа пустоты, осколок человека, с неестественно изогнутыми краями.
Широкая дорога, ведущая к усадьбе, была безлюдна. Невольно, по таежной привычке, пригляделся к влажной земле, отыскивая следы прошедшего перед ним человека. Могли принадлежать Светлане, с ней встречаться не хотелось.
Оказалось, что, несмотря на ранний час, много людей прошло уже по этой дороге. Мужчины в огромных резиновых сапогах с рубчатой подошвой, кто-то, тяжело ступающий на пятки, обутый в полуботинки с рантом; двое шли рядом, но следы маленькие, женские. А вот у ограды несуществующей часовни, похоже, Светланины. Обошла кругом, постояла, снова вернулась на дорогу, и там уже различить трудно, затоптаны другими. Но, судя по всему, пошла прямо. Свернул на тропинку влево. Шел лесом, долго шел, и озеро открылось неожиданно. Лежало гладкое, матово-сизое, высокие черные камыши, зацепившиеся за них клочья тумана.