Утки пролетели низко, над самой водой, и опустились без шума, без плеска, как во сне. Потом туман поглотил их, и Сергей не понял, то ли наплыло серое, дымное, то ли черные ковшики сами, подчиняясь течению, скрылись в светлой мгле.
Пошел берегом, влево, огибая озеро. Тропа привела к камню со знакомыми строчками:
Учили в школе, и всегда было недоуменное разочарование: нескладные стихи, запоминать трудно, нет рифмы-помощницы, и конец какой-то торжественно-праздничный, вроде тех стихов, что в газетах по случаю Первого мая печатают: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое!» Подумал, что вот он, представитель этого племени, стоит у камня, и прошло сто с лишним лет, и впереди изборожденный сухими руслами маленьких дождевых ручьев глинистый подъем. По сторонам невысокие сосенки, темные глухие заросли лещины, и все вертятся в голове другие слова:
Он знал это тоже. Он видел это озеро и эту дорогу, много раз ходил по ней, и остался белый осколок, вязкой массой легший когда-то на его лицо, чтобы сохранить старый горький облик. Лицо человека, который знал и понимал все, что знает и чувствует он, Сергей. Все.
Нет, не все. Не знал падения. Права несчастная одинокая толстуха: одни падают, взмывая вверх, другие с земли в яму. Точка одна, а векторы в разные стороны, на сто восемьдесят градусов.
Равнодействующая — нуль. Не выходит. Выходит, что те, немногие, сильнее множества других, таких, как он, Сергей, с их маленькими падениями, складывающимися в огромный вектор. Огромный, а вот все равно не выходит, потому что не было бы никогда этого места, и этого камня, и ребята на аэродроме не подарили бы ему на прощанье шкуру и не сказали бы «выйдешь в люди», и не кричал бы человек: «Насть, а Насть, я тебе сумку купил», и не спрашивал бы работяга: «Почему они такие дуры?», и Сомов не торчал бы в тайге, и не трещал бы где-то далеко трактор.
И бывший хозяин этих мест знал про это, и он не против белокурой бестии шел, а против зла, потому что от него падение слабых. И еще: он знал способ спасения от страданий. Единственный надежный способ — работа. «Его работа оказалась нужна всем, а моя… Да какая разница! Ведь это же мое спасение». Сергей подумал, что теперь, когда не нужно уезжать на заработки в загранку, он вернется к оставленному. Накопилась гора записей, расчетов.
«Интереснее всего, конечно, данные той, прерванной для нее экспедиции. За них и возьмусь сразу, как приеду».
Трубка должна быть наверняка. Он в этом просто уверен, ведь находили пиропы. Светлане подарил зеленые гранаты: несколько камушков с гладкими, будто отшлифованными гранями. «Где же их нашел? Вспомнил, на плато!» Тогда еще в июле снег выпал, и их заметили с вертолета. Но сесть летчик не решился из-за зубчатых, как развалины крепости, скал. Бросили мешки вниз. В одном почта, и Сергею долгожданное письмо. Хорошее письмо, а на следующий день, когда снег уже растаял и принялись за работу, он в пробах нашел камешки. Обрадовался страшно: счастливый знак. Приберег в подарок Светлане. Она любила зеленый цвет, а камни были сизо-зеленые, как мох, влажный и свежий, после исчезнувшего снега. Этот цвет словно просачивался из недр, оттуда, где, прикрытое тонким слоем бесплодной, перемешанной с крупинками льда земли, таилось тело трубки — голубовато-зеленая порода. Они тогда не вышли на нее, но Сергей был убежден, что трубка есть. Все говорило об этом, он докажет свою правоту сначала на бумаге, а потом еще раз на том плато.
Занятый мыслями, он не заметил, что свернул с дороги на тропу, снова шел лесом, потом краем поляны и вдруг понял, что заблудился, что не помнит, в какой стороне озеро и где усадьба, и как найти теперь машину. Поднял голову, чтоб увидеть солнце, но увидел дымно-золотое марево. Увязая в пашне, пошел полем, надеясь выйти к предполагаемому шоссе. Но снова попал в лес. Здесь уже не было даже тропы. Выходило что-то нелепое, не кричать же ему, бывалому знатоку лесных примет, «ау!», как заблудившейся Красной Шапочке. Да и лес был странный, без подлеска, путаница невысоких молодых сосен, и над их верхушками сияние. Попробовал вернуться назад, на поле, но лесу не было конца. Странное наваждение: казалось, что светло и видно только в том месте, где он останавливался, но как только он уходил с этого места, туман смыкался за ним и новое светлое пространство, окруженное туманом, будто узкий луч прожектора, как в театре, следил за ним, а вокруг неведомое, залитое дымным, светящимся в вышине. Ситуация становилась нелепой. Он уже блуждал два часа, и не было надежды выбраться, разве только случайно. А главное, вдруг пришла тревога за Светлану. Она сама смеялась над своим «топографическим идиотизмом», когда гуляли по лесу, не могла показать, в какой стороне шоссе, и каждый раз удивлялась, что вышли к нему так быстро. Наверняка блуждает так же бессмысленно, перепуганная, жалкая.
— Эй! — крикнул противным козлиным голосом. — Эй! Ого-го! Да откликнитесь же! — заорал требовательно неизвестно кому. — Эй!..
Он уже отчаялся, рвался вперед напролом, тяжело дыша, почти бегом, и все кричал:
— Эй! Эгей!.. Есть кто-нибудь?..
— Есть, — сказали вдруг спокойно, совсем рядом.
Проснулась тяжело, будто поневоле, будто растолкали сонную грубо, требовательно, для какого-то срочного и неприятного дела. Во рту странный вкус прогорклого масла, и голова легкая, звенящая. Соседка, лежа на спине, храпела смачно. Увидев струйку слюны в углу накрашенного ее рта, Светлана почувствовала тошноту.
Успокоила себя, что обычное недомогание, и нужно встать, сделать зарядку, не обращать внимания, пройдет.
Вспомнила вчерашнее. Уже засыпала, когда услышала тихие голоса за дверью.
— Пусти, — просил мужчина, — я ненадолго.
— Да не одна я уже, — виновато увещевала женщина, — подселили.
— Спит, наверное, а я тихонько. Пусти.
Предчувствие постыдного, скандального, прогнало сон, судорожно замельтешилось: «Что делать? Звать администратора? Притвориться спящей и стать свидетельницей их любви?»
— Ну перестань, — напирал мужчина, — тихий толчок в дверь, звук поцелуя.
Светлана зажгла ночник, открыла книгу, но строк не видела.
— Ты только тихонько, ладно? — сказала женщина.
— Ага. Кто-то идет, пусти.
Дверь приоткрылась, бесшумно, одним шагом в комнату проскользнул высокий с выгоревшими волосами, лица и разглядеть не успела, потому что отпрянул, выскочил мигом, услышала только:
— Там старуха! Елки-палки! Глаза вытаращила! Бывай!
И быстрый топот, и голос дежурной:
— Вы из какого номера, товарищ?!
Соседка, долговязая, с разлохмаченной прической девица, раздевалась торопливо. На Светлану смотреть избегала, будто и не было ее в комнате. Лишь ложась в постель, глянула мельком неестественно огромными блестящими светлыми глазами навыкате и фыркнула. Смех душил ее. Зарывшись лицом в подушку, тряслась под одеялом, так и не убрав с него разбросанного небрежно своего тряпья.
— Что вас так развеселило? — не выдержала Светлана.
— Ой, не могу, — рыдая от смеха, выдавила девица, и показала на голову Светланы, — ой, не могу. Это он из-за чепчика вашего… старуха. Ну идиот. Полный идиот!
Сберегая прическу, Светлана на ночь надевала пышный, в рюшах и бантиках чепец. Привыкнув к нему, сейчас совсем забыла, как, наверное, старомоден и смешон для постороннего ее облик. И этот выгоревший юнец принял за старуху, Пиковую даму. Действительно смешно.
— Красивый чепчик, — всхлипывая и вытирая слезы, сказала соседка, — сами сделали или привозной?
— Сама.
— Утром дадите фасон снять, я тоже такой сделаю.
— Дам.
— Старуха! Ой, болван! — взбила подушку. — Вы-то, небось, обиделись. Вам же сорока нет. Москвичка?