— На дороге. Часа два назад. У нее, знаете, было плохое лицо. Я умею это узнать, — сказала странно не по-русски, и голос низкий с хриплым жестким акцентом, — ей было плохо… по-настоящему плохо. Бросьте это ведро, — приказала твердо.
Он бежал за ней, оказалось, что Адель, несмотря на полноту свою, двигается быстрее и лучше его.
Она оборачивалась время от времени, поджидала, пока догонит, и когда он, растерянный, взмокший, оказывался рядом, говорила убежденно одно и то же:
— Может, мне показалось. И потом, здесь полно людей, помогут, если что.
Туман поднялся и обнажил рябое от сухих частых ветвей лицо леса. Оно маячило перед глазами, дергалось, и вдруг исчезло — выбежали на дорогу.
Стали попадаться люди, и Адель, перебивая сбивчивые, бестолковые вопросы Сергея, спрашивала деловито:
— Женщину в белом свитере не видели?
— Нет, — отвечали растерянно и тотчас, — мы к Сороти побежим, — или: — Вы вправо, а мы налево, поищем.
У развилки дорог Адель замешкалась, подождала.
— Нужно направо. Если б она пошла к усадьбе, то наверняка кто-то бы ее встретил, они ведь назад уже идут. Нужно сюда.
Огромная поляна с трибуной на дальнем краю встретила слепящим солнцем, бежали вдоль изгороди, потом Адель почему-то свернула с тропы и через поляну к лесу. Сергей не удивился, поспешил послушно следом. Он не удивился бы даже, если б она приказала остановиться, ждать посреди поляны. Вся надежда была теперь в этой толстухе, бегущей впереди, некрасиво переваливаясь. Еще так недавно желавший освободиться от ставшей чужой и нелюбимой женщины, спокойно и разумно обдумывающий свою жизнь без нее — счастливую жизнь, он на ходу, не стесняясь, не боясь, что услышит Адель, бормотал самые горячие заклинания. Но не Светлану просил кого-то пощадить, помиловать, а себя. Просил не оставлять одного, и пускай все будет по-старому, он согласен, не станет роптать, не упрекнет судьбу. Вина гнала его вперед, заставляла бормотать заклинания, вина всех мужчин мира перед любимой. За то, что из веселой, наивно-лукавой сделал злую, корыстно-расчетливую, за то, что, облагодетельствовав избранием, не утруждал себя ежедневной заботой, за то, что помнил все, чем жертвовал сам, и никогда не задумывался о ее жертвах. И эта Адель, и те вчерашние на танцах, и зовущая из темноты «Петя… а Петя» хотели немногого, даже не поступками, а словами довольствовались они, но им отказывали, и они смирялись и превращались незаметно в нелюбимых, ненужных, постылых. И мстили некрасотой и немолодостью, и расплачивались по квитанциям с грошовым счетом за боль и унижение, и очень скоро переставали видеть уродство своей жизни, словно задубев на ее сквозняке. А другие собирали ненужные грибы, отправлялись в ненужные экскурсии и вечерами читали стихи, утешаясь мнимой, никем не оцененной и никому не интересной избранностью своей.
Стоя на краю поля, Адель деловито закалывала волосы — развалился пучок, — взглядом обшаривая свежую, поблескивающую, как рябь на воде, пашню. Вдалеке нырял желтый трактор; тарахтел, словно лодочка-моторка, и Сергею вдруг все — и их тревога, и судорожный бег, и нелепые мысли, и заклинания — показалось на краю этого поля бредом. Светлана уже наверняка сидит в гостинице и злится, а эта придурошная гоняет его по лесам, потому что ей что-то померещилось.
— Идите к трактору тем краем, а я этим, — приказала Адель. — Идите! — повторила резко, отвергая его замешательство.
Сергей пошел. Ноги увязали во влажной земле, и он подумал, что туфли и брюки теперь не отчистить до Москвы, хуже нет очищать глинозем.
Посмотрел на часы.
«Одиннадцать. Бред! Полный бред! Надо возвращаться назад и ехать в гостиницу. Да еще ведро это чертово с волнушками придется отыскивать. Неудобно, человек проявил такое сочувствие. Придется отыскивать…»
— Эй! — закричала Адель.
Сергей обернулся. Солнце слепило, он силился разглядеть, где она, заслонил ладонью глаза.
Стояла странно, скособочившись над чем-то, лежащим на земле.
Сергей рванулся.
— К трактору! — закричала Адель дико. — К трактору, да скорее! Скорее!
Сергей падал, поднимался, снова бежал и слышал только шорох осыпающейся земли, понял: с трактора увидели, ждут.
К Светлане пускали только на полчаса, возражала одна из соседок, длинноволосая, тонкогубая. Ворчала, что безобразие, что нечего мужику в женской палате торчать, и все кривилась от боли и сгибалась пополам. У нее были странные волосы. Черные у корней, где-то на макушке они резко изменяли цвет, становились светло-золотыми, и Сергей каждый раз думал одно и то же: зная скорость роста волос, можно было бы легко вычислить, сколько времени назад она оставила навсегда попытки удержать молодость и перестала покупать в аптеке пузырьки с перекисью. И наверняка тот год и месяц стали датой последней любви и последнего обмана. Иногда он подвозил до школы ее сына — тихого, странного мальчика. На осторожные расспросы Сергея мальчик отвечал неохотно, односложно. Выяснилось, что живут втроем: мать, он и собака Йорик. Прозвище псу дал дачник три года назад. «Очень хороший был дачник, жаль, что больше не приезжает».
Чтоб не думать о своем, Сергей каждый раз расспрашивал о деятельности и жизни Йорика, пока мальчик не сказал неожиданное: «Ну, что Йорик, что Йорик? В конце концов это только собака!» и заплакал. Сергей утешал, говорил, что с матерью все будет в порядке, вот сделают операцию, и вернется домой.
Целыми днями он пропадал в Петровском. Там восстанавливали усадьбу. Помогал плотникам, малярам. Возвращался пешком, шесть километров, и засыпал тотчас, и спал без сновидений.
Возвращались в Москву под бесконечным серым дождем. Оттого, что Светлана молчала и думала о чем-то своем напряженно, дорога показалась бесконечной, хотя приехали в тот же день к вечеру.
Дома она, не сняв пальто, легла на тахту.
Он втащил чемоданы, разделся, поставил чайник. Спохватился, что вода затхлая, вылил, налил свежей. Вошел в комнату и сообщил бодро:
— Завтра пойду в Зоопарк и сниму овцебыков. Устрою тебе кино.
— Подойди ко мне, — сказала Светлана, — сядь. Я хочу, я должна тебе что-то сказать.
— Не надо, — попросил он и, уткнувшись в пропахшую бензином и табаком влажную ткань пальто, повторил: — Не надо.
— Как хочешь, — лежала лицом к стене, голос тусклый. — Как хочешь, можно и подождать.
На кухне засвистел пронзительно чайник.
Сомов погиб через месяц после их возвращения. Вертолет сгорел над тайгой. Не смог приземлиться. Было страшное; ребята из партии прыгали вниз, ломали ноги, позвоночники, но остались живы. А Сомов не успел. И вместе с пилотом, и ничего от них не осталось.
Все это рассказал Суриков по телефону.
Светлана упаковывала книги, когда он позвонил. Оформили их в далекую жаркую страну неожиданно быстро и легко. Чувствовалось чье-то могучее заступничество. Сергей знал чье. Сомов не забыл о его просьбе. Светлана без конца спрашивала: — Это берем? — И показывала обложку. Мешала сосредоточиться, осознать торопливое, икающее бормотание в трубке. Суриков был пьян.
— Я перезвоню тебе, — сказал спокойно Сергей.
Ушел на кухню. Зачем-то открыл поочередно все дверцы кухонного буфета, бессмысленно глядя на красные железные банки с надписями: «горох», «рис», «крахмал», на стопки тарелок.
— Что случилось? — спросила Светлана из комнаты. — Что-нибудь неприятное?
— Сомов погиб. Сгорел в вертолете.
Штамп на сером пакете, — «Управление Главмуки» прочитался «главмуки». Главмуки.
— При взлете? — странный вопрос после долгого молчания, как будто важным было, взлет или посадка оказалась последней.
Пересилил себя, ответил:
— Кажется, при посадке. Ах, какие же мы… — С грохотом захлопнул дверцы и выругался бессмысленно и дико.
