Во времена горбачевской перестройки он исчез надолго, помогал «загнивать» Западу, появился уже в ельцинском окружении. Вроде и сам вновь увлекся политикой, однажды даже выставил свою кандидатуру на президентские выборы, но потом признавался, что вовремя одумался.
— Только представил себе, что ежедневно нужно утром просыпаться с мыслью, как прокормить и обеспечить эту ораву в сто сорок миллионов человек, так сразу всякая охота пропала, — вспоминал впоследствии Патрон не без юмора.
Окопавшись в своей комфортабельной «берлоге» в сорока километрах от Москвы, дом он покидал крайне редко, отдаваясь лишь двум своим страстям — зимней охоте в Сибири и азартной ловле акул у берегов Сардинии летом. Давно уже не занимая никаких официальных постов, он по-прежнему обладал огромным влиянием, суть которого не мог объяснить никто, от чего влияние это меньшим не становилось. Вхож Патрон был в любой кабинет — и это знали все. Вот и нынче генералу передали не просьбу, а, по сути, указание явиться на аудиенцию к высокопоставленной особе.
Услышав, о чем, вернее, о ком, пойдет речь, генерал мгновенно начал прикидывать различные комбинации, когда и был остановлен репликой о том, что хозяина дома тактические подробности не интересуют. Как никто иной искушенный в подковерных играх и интригах власть имущих, Мингажев умел вовремя отступить, чтобы выждать время для новой атаки. И сейчас он вовсе не намерен был покидать этот дом, не заручившись поддержкой Патрона по осуществлению той захватывающей дух комбинации, которая возникла в голове генерала прямо сейчас.
***
Патрон легко поднялся из своего монументального кресла-трона и подошел к шкафу, за дверцей которого оказался вместительный бар, изобильно наполненный бутылками с самыми разнообразными напитками. Здесь же находился и внушительного вида сигарный ящик с регулятором температуры и увлажнителем. Раскуривая ароматную сигару, предложил:
— Мне привезли из Франции бутылку какого-то дивного коньяку, из винограда урожая вашего года рождения. Не желаете выпить с «ровесником», генерал? Так сказать, проверить, кто крепче. Вместе с кубинской «короной» это должно быть недурственно, весьма недурственно. Отведаем вместе?..
— Я не пью спиртного, да и в сигарах ничего не понимаю, — сухим тоном отказался гость.
— Никогда не признавайтесь, что чего-то не понимаете вовсе, вас могут заподозрить в некомпетентности, — наставительно произнес Патрон. — К тому же позволю себе процитировать Чехова. Он сказал, что если человек не пьет, не курит и сторонится общества барышень, то невольно возникает вопрос: а не мерзавец ли он?
Прозвучало грубо, почти как оскорбление, но генерал предпочел проглотить горькую пилюлю. Он лишь возразил, решив, в ответ на упрек о некомпетентности, и собственной эрудицией блеснуть: «Насколько мне известно, эту фразу произнес не Чехов, а Булгаков устами своего героя из «Мастера и Маргариты».
— Ну, вот еще, скажете, — фыркнул Патрон. — Булгаков действительно сказал нечто похожее, но много позже Чехова. И не спорьте. Впрочем, можем и поспорить, ежели не боитесь проиграть пару миллионов, на меньшее я не соглашусь.
— Нет-нет, не имею не малейшего желания, тем более что в ваших познаниях не сомневаюсь, — генерал решил, что спорить сейчас с хозяином дома ему никак не с руки.
— Ну то-то же! — удовлетворенно хмыкнул Патрон. — А глоток доброго коньяку перед ужином — это, как утверждают медики, не просто хорошо, это еще и мало, — и он оглушительно захохотал над собственной шуткой. — Впрочем, к ужину вас не приглашаю. Знаю, знаю, что вы вегетарианец, хорошему мясу предпочитаете орехи, а доброй осетринке — кабачки да баклажаны, — продемонстрировал таким образом Патрон, что знает о своем нынешнем визави гораздо больше, чем тому бы хотелось. — Впрочем, вернемся к нашим баранам.
Они принялись деловито обсуждать детали предстоящей «кампании». И слова «в порошок стереть» были в их лексиконе самыми безобидными. Ни малейшей нравственной неловкости собеседники при этом не испытывали. Как не испытывают неловкости, к примеру, мойщики трупов, садясь обедать в мертвецкой. Потому что трупы для них это не те, кто недавно смеялся и плакал, любил и страдал, а некие совершенно неодушевленные предметы, как столы или, допустим, простыни. Так для Патрона и генерала те, о ком они сейчас говорили, теперь уже существовали словно в ином измерении, скорее даже в некой абстракции. Ибо те, кто осмелился нарушить незыблемые устои или просто позволяли себе наглость и безумие иметь собственное мнение, уже существовать переставали; их попросту надлежало «стереть в порошок». И если бы в природе существовал прибор, определяющий степень цинизма, то в этой комнате с коврами и камином его просто бы зашкалило.