— Ты был хорошим летчиком? — спросил я Виктора.
— Да.
— Почему же ты не летаешь? Почему же ты ходишь?
— Тундра как небо, — непонятно сказал он.
Он снова надувал лодку. Я смотрел, как льды идут на стойбище Нотакытрылыт. Я рассказывал Виктору о том, как каждую весну и каждую осень девочка идет к бело-красному самолету с букетом неярких полярных цветов.
Виктор все понял и испугался:
— А вдруг ему не хватает именно этих двух перьев, чтобы взлететь?
— Как ты мнителен, — сказал я. — Без этой девочки он все равно не взлетит.
— Это она сказала?
— Нет. Она сказала, чтобы я ему помог. Все птицы ему помогают. Каждая сбрасывает здесь одно перо. Скоро у него будут крепкие крылья. Она сказала, чтобы я ему помог, ведь может случиться, что и он мне поможет…
— Ты летаешь. А я нет, — непонятно сказал Виктор.
Я спросил:
— А тебя ждут?
— Не знаю.
— А что делать, ты знаешь?
— Знаю, — сказал Виктор. — Мне надо летать. Тогда у меня будет право возвращаться.
Вчера…
Вчера у этого самолета пастухи разжигали костер. Кострище я увидел сегодня, и я знаю, какой им предстоял путь, чем они чаевали, сколько их было, и сколько у них было собак, и даже то, что одно из копыльев нарты они заменили на дюралевую часть крыла.
Я приехал зимой к самолету, а там было все так же, как весной и осенью. Цветы в кабине были совсем сухими, но их никто не трогал.
У этого самолета всегда останавливаются тундровики. Никто, кроме погибшего экипажа, не знает, что предстоит каюрам после чаевки и что у них было уже.
У них путь, снега и сказки, в которые они верят. У них хорошие собаки. В пути нельзя болеть, нельзя отставать, никогда нельзя мешать человеку, если у него большая скорость.
Я надеялся найти записку, или расспросить о девочке, или с кем-нибудь из каюров выпить из походной фляги, но чукчи ушли вчера, и я знаю по кострищу, сколько их было, чем они чаевали, какие у них собаки и какой им предстоял путь…
Я бы им рассказал о девочке с цветами. И о Викторе, который все же полетел и не вернулся, о Викторе, чьи крылья на мысе Эрри, на берегу Ледовитого океана, о Викторе, который забыл, что никогда нельзя улетать, если тебе не к кому возвращаться.
Но пока ты ходишь по земле, пока в тундре разжигают костры, пока ты веришь в добрые сказки, я знаю, взлетит и Виктор, и тот отличный парень, что погиб тогда, в сорок четвертом, где-то в Средиземном море… Им помогают все птицы.
Каждую весну и каждую осень белые быстрые птицы сбрасывают над светлой галечной косой по одному перу. Там уже много перьев, но еще мало.
Очерки
Александр I. А бывают ли и там красные дни?
Фердинанд Врангель. Я, ваше величество, провел там, может быть, самые красные дни моей жизни,
Под знаком Полярного круга
Все удивляло здесь — и природа, и люди. Над темно-вишневой сопкой висело желтое солнце, холодное, как луна, и отражалось в темной глади океана, в его спокойной воде, такой тихой, будто это и не океан вовсе, а тундровое озеро.
Первые льдины, пригнанные с севера, яркими пятнами искрились на черной воде, льдины не двигались, будто каждая на якоре, и это было странно.
Тишина. Даже ветра нет. И не слышно птичьего разноголосья. Не хочется вставать с камня и тревожить тишину шорохом шагов по прибрежной гальке.
Странное умиротворение сменило недавнюю тревогу, волнение за ушедших в маршрут товарищей, которые должны были вернуться еще вчера.
До самого горизонта в белых крапинах льдин черный океан — и чувствуешь не одиночество, а свое единение с водой и берегом, с птицами, чьих голосов пока что не слышно.
В такие минуты можешь оглянуться на свою жизнь, что-то неспешно подытожить и легко принять решение, которое так долго и трудно не приходило там, в суете многолюдного города…
Но вот послышался стук руль-мотора, издалека с востока. Поднимаюсь на соседний мысок, отсюда в бинокль хорошо видно, как лавирует между льдин вельбот, как от волны, поднятой им, качаются льдины.
Через полчаса вельбот огибает мыс, входит в лагуну, скорость его замедляется, и он тихо швартуется у врытых в землю двух столбов, заменяющих здесь причальную стенку.