Вертолет резко теряет высоту, я навожу вниз объектив кинокамеры. Скляр делает круг над озером. Шершавое и крутое брюхо гольда, скалы, кипящая вода, кочкарник, сахаристо-белое поле льда, водопад, ватные комья кедровника… И вдруг вертолет напуганной птицей кидается прочь от озера, несется через хребет к Чикою. А уже фиолетовый предзакатный дым ползет по изгибу шара земли.
Когда машина мягко ткнулась на поляну возле улуса Семиозерье, все это показалось сном: глубинная зелень вод озера, плеши и снег гольцов, бегущий по кочкарнику лось, шлейф водопада.
— Вы видели, — сказал Скляр, выключив двигатель, — без проводника там не сесть. А потом инструкция: одного в таких местах высаживать запрещается. Подвел нас этот черт Новиков!
— Я возьму здесь коней и проводника, — говорю я и тоже ругаю Новикова, лесничего, которого мы не нашли в Харцаге.
Скляр протянул мне ракетницу и четыре патрона к этой штуковине.
— А ровно через десять дней я прилечу за вами на озеро, — сказал пилот. — Найдете площадку, посадочный знак поставите. Ракета — для всякой крайности.
Вертолет шумно загрохотал, подпрыгнул, смешно качнулся зеленым пузом и кинулся догонять последний солнечный луч. Только сейчас я заметил, что на бугре за лужайкой полно ребятни и среди них — ни одного взрослого. Это значило: неудачи этого дня не кончились, худшее впереди. Самый храбрый из мальчиков подтвердил мою догадку:
— Все поразъехались. Только один дядя Моксор дома. Вон он идет сюда.
— Сайн байну! Мэндэ-э-э, — закричал Моксор издали. — Старый знакомый, однако?
Куча пожитков, оставленных вертолетом среди лужайки, сильно удивила Моксора. Там лежали: спальный мешок, ящик с консервами и печеньем, надувная лодка, кинокамера, мешок сухарей, капроновая сеть, три фотоаппарата, телогрейка, ящик с кино- и фотопленкой.
— Жить приехал? — сказал Моксор. — Шмоток много.
Мы опустились на мешок с лодкой, и я подвел невеселые итоги дня и всей прошлой недели: не вовремя загорелись леса, и Скляр подбирал в тайге сброшенных с самолета пожарников. Из-за этого вертолет пришел в Харцагу с опозданием на четыре дня.
Харцагинский лесничий Новиков, еще зимой предложивший полет на озеро-загадку и назначивший точный срок, ждал все эти четыре дня, а на пятый отчаялся и ушел в тайгу.
— Коня я дам, — сказал Моксор. — А проводника и тут не найдешь. Мужики разъехались: кто скот пасет, кто дальние покосы смотреть ушел.
— А ты сам ходил на Шэбэты?
— Как же! — сказал Моксор. — Двадцать четыре года тому назад, пацаном. С дядькой зверя там били.
— Вот и пойдем с тобой. Фильм снимать будем, рыб наловим.
Моксор шлепнул ладонями по своим толстым коленям и весь затрясся от хохота:
— «Форель озера Шэбэты», а? Да там сроду никакой рыбы не было. Мертвое озеро. Долон-Нур, Семь Озер наш улус называется. В гольцах вокруг улуса много мертвых озер. Зачем врать в газете?
В самую рану Моксор угодил своим хохотом. «Форель озера Шэбэты» — так была озаглавлена в газете моя заметка. Я написал ее по рассказам охотника Гриши Юколова и Новикова — лесничего из Харцаги. Но в редакцию позвонил старый геолог и стал сердито доказывать, что в Шэбэтах нет рыбы и быть не может: он сам две недели жил в гольцах Чикоконского хребта возле этого озера и хоть бы один всплеск увидел!
— Объективы фотоаппарата и кинокамеры правду не скроют, — сказал я Моксору. — Ты сам увидишь, сколько там рыбы.
Мы перетаскали мешки с лужайки, и дома за стаканом вина Моксор стал задумчив. Смеяться, по крайней мере, он перестал. Глаза Моксора стали узкие и длинные, как у Будды.
— Вишь ты, серьезное это дело, — сказал Моксор. — Жапова нет, Гармаев в райцентр уехал. Далеко в Шэбэты, дорога худая туда.
Моксор еще подумал, потом пожевал кусок колбасы и сказал с некоторой нетвердостью в голосе:
— Однако не вспомнить мне дорогу туда. Худая дорога!
Но эхолот чувства моментально засек колебание собеседника. Я стал наседать:
— Скажи честно: ведь и тебе хочется еще раз увидеть Шэбэты?
— Не-е, — замотал головой Моксор, — двадцать лет прошло. Забыл дорогу!
— А какой мы с тобой фильм снимем, Моксор! У тебя лицо, между прочим, фотогеничное. Как бог будешь глядеть с экрана.
Для вящего эффекта я потрещал кинокамерой, похожей на пистолет чудовищной формы, и дал потрещать Моксору. Мой славный друг еще долго сопротивлялся и вот уже где-то в три часа ночи полез в сундук. Из сундука Моксор извлек лафтак затирханной карты, озабоченно поводил по нему острием вилки, пробурчал наконец:
— Ладно. Отвезу, брошу тебя на озере, сам обратно поеду. Пусть там тебя медведь сожрет.
И вот уже пятый час кряду мы качаемся в скрипучих казацких седлах. Тропа бежала среди цветастой мозаики альпийских лужаек, среди мхов, среди зарослей ерника и жимолости. Сейчас сучья корявого листвяка царапают бока лошадей. Моксора везет карий жеребчик с белым храпом и белой гривой. Саньке Лудупову (юнец этот взят затем, чтобы скрасить на обратном пути Моксорово одиночество) досталась прыткая необъезженная кобылка. Меня Моксор усадил на черного мерина с очень странной фантазией: мерину все кажется, что в седле у него никто не сидит. Животное это не признавая хлыста и поводьев, апатично бредет позади.
Кончился лес, и снова — плотные заросли ерника. Кажется, что лошади по самые уши плывут в кипящей зеленой воде. Каменистые кручи плотно зашторили горизонт, впереди дыбятся вершины Чикоконского хребта, которые мы должны одолеть. Воздух горяч и жидок от зноя.
Но вот солнце круто упало в камни. И быстро стал густеть сумрак в распадке. Стало холодно. Пора о ночлеге подумать. Но Моксор торопится, гонит и гонит нас вверх по распадку.
— Тургэн! Бу гээгдэхэ, — командует Моксор. — Быстро, не отставать!
Он тоже думает о ночлеге. На месте разбивки табора должны быть три компонента: дрова для костра, вода и корм для лошадей. Вода курлычет внизу, в каменистой речке, но травы, годной для корма, нет: торичник, болиголов. И еще какие-то пахучие до одури травы на камнях.
Но вот мягкой зеленой заплатой мелькнула поляна с порослью пырея и вейника. Погнутым штыком сухая листвень торчит посреди поляны. Моксор рубит ее на дрова. Мороз и сумрак стекли в низину. Санька Лудупов, медный от бликов огня, жарит шашлык.
— Ты у нас завхоз и повар, — говорит Моксор Саньке, — важный человек!
— Плохой завхоз, ахай Моксор! — хохочет Санька. — Я не могу снабдить вас на ночь спальным мешком.
И правда, у Моксора нет спальника. Всю ночь через каждые полтора часа он вынужден вставать и поправлять костер — спасение от дыхания льдов. Но вид спальника оскорбляет Моксора: мужчина в тайге должен быть всегда начеку, а спальный мешок связывает по рукам и ногам. Зато у Моксора есть шуба, которую он с видимым удовольствием натягивает на свое тучное тело. В свете луны зеленеют снега гольцов, пахнет дымом костра, горной полынью и талыми водами.
На второй день пути тропа исчезает. Мхи заполонили, заклеили давний след человека. Но меж камней, в кочкарнике, в брусничнике, все же заметен слабый пунктир тропы. Огромная скала, похожая своим острием на нос линейного корабля, рассекает речку Солонцовую надвое. Проводник сворачивает налево.
Все время мы идем речкой — заблудиться, в общем- то невозможно. Но потерять тропу — это значит напороться на бурелом, попасть в плен к осыпям, рытвинам, тупикам. Люди выйдут, но лошади сдохнут от непосильной работы и голода. С вертолета на отроги хребта взираешь, как господь бог, но здесь, внизу, среди корявых лесов, высот и громадин камня, ты — иголка в стогу сена.
Моксор начинает нервничать. Тургэн, бу гээгдэхэ! Быстро, быстро! Все ли цело? Не оборвались ли торока с седел, вещи, топоры? Наш маленький караван ныряет в темный подвал кедровника, а тропа здесь совсем теряется. Не то по памяти, не то нюхом ведет нас Моксор. Из кедровника мы делаем петлю к речке, заходим в русло. Лошади начинают прядать ушами от ужаса: вода курлычет, орет, грохочет в окатанных валунах, подковы скользят — того и гляди, лошажья нога хрустнет в заломе. Глотая брызги, думаю: «Ну, теперь мы окончательно с тропы сбились!» Хватаю то кинокамеру, то фотографический аппарат. Снимать почти невозможно: лошадь култыхает, мотается, приседает. Плевки летят из-под копыт в глаза и объективы.