Но нюх Моксора опять спасает: мы вылезаем на берег, и тихая тропа плывет сквозь мелкий гольцовый ерник. Во мхах тропа пропадает снова, и еще часа полтора мы едем вслепую. Но перевал уже близок. Кварцем блестит снег гольцов, режет глаза. Исчезают листвяк, березы, ивы. Лишь корявые, изломанные ветром сосны да островки кедрачей мохнатят склон. Въезжаем в сумрак последнего кедрача. Чувствуя время обеда, моя лошадь отстает, хватая зубами ветки. Нечто странное видится впереди: Моксор стоит в позе человека, который молится, Санька дико пляшет вокруг смолистого кедрового пня. В руках у обоих — пучки листьев, рты их тоже набиты листьями.
— Черемшу ешь! — показывает под ноги Моксор, на пышную клумбу.
Будто кто нарочно посеял здесь черемшу. Растет она обособленно, круглой грядкой, черешки толщиной в палец. Жую сочные стебли. Вкусно!
Моксор радуется:
— Правильно шли! Тут двадцать пять лет назад мы с дядькой чай варили, с того пня смолье для костра стругали, черемшу эту ели.
Мы сытно обедаем, таежный чеснок придает еде блеск. Разнузданные лошади тоже что-то жуют в тени кедров. Санька, завхоз, набивает торока и карманы листьями черемши.
Второй день мы едем в гору и в гору. Но подъем был малозаметен. Теперь он крут, каменист. Из кедрача на спину гольца выводит отличная тропа — ее выбили крепкие ноги изюбрей. Их «орешки» там и сям рассыпаны по тропе. Редкие кедры, горбатясь, пытаются взбежать на спину гольца. Но огненные грозы, снега и ветер сжигают их заживо. Мертвые деревья топорщат голые сучья, корневища обнажены, скрючены. Звериная тропа мудро огибает лавину снега, выводит на перевал. Делаю много снимков. Хватаю разные аппараты, встаю на седло ногами, перегибаюсь вниз, сажусь задом наперед, к хвосту лошади. Поводья я уже давно не держу в руках, она идет сама по себе (ах, Моксор, какую-то ты славную дал мне лошадь!). Сизые дымы июньского испарения скрывают низины и то место, где был разбит ночной табор. Палит жаркое солнце, и снег режет глаза.
Казалось, что на перевале трудно будет дышать от высоты. Но воздух свеж и терпок от запаха кедрового стланика. Лошадей мы ведем в поводу. Талая вода чавкает под ногами во мху. Водораздел. Отсюда ручейки бегут в обе стороны — к Чикокону и Чикою. Но конечная «станция» у ручьев одна — Байкал.
Еще десяток шагов. Глазам открывается та, другая сторона перевала. Свистит ветер, качая ветви кедрового стланика. Корневища стланика обнажены, они свиваются клубками змей. Бегут вниз огромные скелеты кедров. Странные, инопланетные картины лежат там, в сизой низине. Земля изрыта, порублена чем-то сверхмощным и грубым. Будто смотришь на место боя космических кораблей или прииск, где в незапамятную древность работали экскаваторы марсиан. Но это всего лишь следы ледника — гольцы были эпицентрами во время оледенения Земли. (Вот как описывает эти места ученый-географ В. Заморуев: «Верховья больших долин представляют собой троги. Хорошо выражен троговый характер долин рек Горанкова, Быстровой, Чикокона и Мельничной. Склоны их — особенно в верховьях — представляют собой отвесные скальные обрывы, высота которых местами доходит до 200 и более метров. Ширина трогов местами достигает километра. На дне их прекрасно сохранился бугристый экзарациониый рельеф с курчавыми скалами, бараньими лбами и ригелями».)
Моксор проверил, крепко ли держатся седла, мешки, торока, и мы спустились к воротам первого трога. Изюбриная тропа бежала вниз сквозь мертвый кедрач, лошади повеселели. Но вдруг Моксор спешился: прямо на тропе в воротах трога лежал медвежий скелет. Клочья шерсти висели на кустах и траве. Хвороба свалила «хозяина тайги» или рана от охотничьей пули?
— Муу ёро, — ворчит Моксор. — Худая примета!
Воображение поражали обилие изюбриных следов и чистота воды. Тихо переливалась эта вода в бочагах с белым песком на дне. Издали долетал глухой рев. Это гудел водопад реки Мельничной. Трог Мельничной под прямым углом примыкает к трогу Глубокой, руслом которой мы шли. Но мы слышали только гул Мельничной. Скалы и ригель закрывали собой реку. Копытами коз и изюбрей в земле были выбиты глубокие тропы, по одной из этих троп мы поднялись на высоту, к скалам. И тут Мельничная предстала во всем своем блеске и хаосе. Трог ее уходил к высотам. Вода Мельничной неслась с бешеной скоростью, крутя жернова — камни. Со скалы на водопад было страшно смотреть. Перед тем как упасть вниз, вода натыкалась на гладкую плиту во всю ширину реки и, визжа, летела по ней, обрывалась с плиты белым орущим шлейфом. Бывавшие здесь охотники говорили мне год назад: до водопада держится простой, Чикойский хариус, за водопадом совсем другой, водопад — преграда рыбе. Хариус и форель иногда берут приступом невысокие водопады, но этот из-за плиты неодолим. Но опять, как и в Глубокой, поразил цвет воды. Синеватая, точно в ней растворили камушек лазурита, и в то же время настолько чистая, светлая, что в ней было бы странно увидеть рыбу. Делая реку мертвой, выше водопада лежало огромное поле льда.
— Где же озеро? — спросил я Моксора.
Глядя два дня назад из кабины вертолета, я заметил, что Шэбэты, водопад и поле льда лежат рядом, как бы в одном кадре. Но сейчас я совершенно потерял зрительное чутье. Моксор тоже растерянно оглядывал трог Мельничной: льды, камни, сопки, за ними — гольцы в белых заплатах снега. Не очень уверенно мы двинулись вдоль Мельничной.
— Смотрите! — закричал вдруг Саня сквозь гул воды. — Там землянка!
На той стороне Мельничной темнел сруб. Нелепо и дико было видеть среди этих неземных пейзажей и хаоса творение рук человека. Петляя в лабиринтах из глыб камня, злых струй и льда, рискуя переломать лошадям ноги, мы одолели реку. То, что Саня назвал землянкой, оказалось коптильней. Рядом стоял огромный шалаш с поломанными стропилами.
— Здесь коптили рыбу, — сказал я Моксору, — форель. Озеро близко.
— Рыбу? — засмеялся Моксор. — Мясо коптили, Какая здесь рыба?
И он показал на льды Мельничной.
Пока кипел чай, мы починили шалаш, сложили под крышей свои припасы. Чай мы пили почти стоя — так не терпелось увидеть озеро. Опять перешли на тот берег Мельничной, едем все в гору и в гору. Густой лес: листвяк, корявые березы, кедры, ольха, кедровый стланик, багульник — все перемешано. Плешивый лоб гольца маячит над лесом, закрывая небо. Откуда здесь озеро — может, Моксор сбился с пути? Но тут нам проводник крикнул вдруг сбившимся от волнения голосом:
— Вон там оно блестит, там!
За деревьями краем пропасти забелела искристая пустота. Озеро? Через четверть часа, черпая пригоршнями, мы пили светлую воду Шэбэт.
Прежде всего глубокая, первозданная тишина. Голец в белых заплатах. И зеркальное стеклянное поле родниковой воды, хранящей в себе тайну природы. «Берег и дно Шэбэт представляют собой нагромождение каменных глыб. Под водой в темных каменных катакомбах, прячутся ярко раскрашенные рыбы, но само озеро кажется безжизненным. Прекрасным, но мертвым», — записал я год назад со слов охотников.
Теперь, когда цель похода — перед глазами, стало ощутимо, как мы устали. Но все же у нас хватило сил добраться к противоположному берегу, под голец. Здесь под гольцом и была та самая отмель, куда выходит раз в год рыба Шэбэт.
Мы раскинули на сыром мху лодку и быстро надули ее. Так же быстро протянули по мелководью сеть. Солнце упало за высоту, под гольцом стало льдисто и сумрачно, пугающе и бездонно чернела вода. Гольцами, камнями, черным лесом и черной водой владело безмолвие. Безмолвие природы всегда источает магнетизм мистики. Вспомнился Харон греков с его челном, подземная река мертвых и тар-тар.
Моксор с чувством глубокой иронии смотрел, как мы ставим сети. Он не преминул еще раз заметить, что я чепуху написал в газете про это озеро. Будь в нем рыба — сейчас, на закате, плеск стоял бы, мальки бы у берега суетились. Он то, Моксор, знает: не раз в детстве с дядькой — охотником пил чай на берегу Шэбэт! Вода пуста. В гольцах много таких озер.