— Десятины, десятины… — загудело по залу. — Долой десятины! — крикнул чей-то высокий голос.
— Они продают свою проповедь за деньги! — бросил опять оратор, перекрывая шум. — Они продают за деньги имя и учение Христово! Они думают, что если учились в университете, то могут толковать Писание! Книжники и фарисеи! Может, простой крестьянин лучше понимает бога в душе, чем профессор со всей своей ученостью!
— Правильно! — крикнул тот же высокий голос. — Мы сами можем проповедовать не хуже их! Давай дальше!
Зал зашумел, задвигался, плечи стоявших впереди на мгновение разошлись, и Элизабет заметила, что говоривший был одет в потрепанный красный мундир парламентской Армии.
— Эти так называемые пасторы и проповедники, — опять крикнул он и взмахнул граблями рук, — тяжкое бремя для всей нации! Земля стонет под их ногами! «Господи помилуй, господи помилуй», — он закривлялся, кланяясь во все стороны и скроив постную мину. — «Плач и скрежет зубовный ожидает вас, дети мои, если вы не будете исполнять заповедей, повиноваться господам и покорно сносить все обиды…» Тьфу!
Он плюнул в сердцах и снова вскинул руки:
— Вот что, братья! С этим надо покончить! Все мы дети божьи и братья между собой, правду говорили в старину: «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был господином?»
Он вытер рукавом пот со лба, отхлебнул из услужливо поднесенной кружки и сел прямо у стойки на ступеньку. Элизабет то бледнела, то заливалась краской: что, если бы ее жених, мистер Патрик Платтен, все это слышал! Ведь это против таких, как он, метал громы и молнии подвыпивший армейский пророк. Стараясь прогнать из мыслей образ пастора, она стала искать глазами Джона.
На место оратора меж тем вышел плотный приземистый человек.
— Вот мистер Эверард тут говорил, что каждый из нас может проповедовать не хуже ученых священников. Это правильно. Зачем обязательно быть ученым? Апостолы — они ведь тоже были простые люди: рыбаки, работники. Павел — тот шил палатки. А я шью одежду. И вот что я хотел сказать. Легче верблюду, сказано, пройти сквозь игольное ушко, чем богатому в царствие небесное!
В зале зашумели. В правом углу, скрытом от Элизабет, послышалась какая-то возня и раздался громкий женский хохот.
— Давай, портной, смелее! — крикнул снизу Эверард.
— Так вот что я хотел сказать, — заговорил тот опять с упорством основательного человека. — Я не вижу причины, почему кто-либо из нас может сомневаться в своем спасении. Сказано в Писании: «Я живу близ сокрушенного сердцем и смиренного духом, чтобы оживить дух смиренных и оживить сердце угнетенных». Господь во плоти ходил, и сидел в домах, и пил вино с мытарями и грешниками — так почему же мы, бедняки, должны чувствовать себя проклятыми?
— Правильно! — Эверард вскочил, все взоры опять обратились к нему. — Братья! Господь не в небе, не в церкви, не в иконе, господь в нас, в нас с вами! — Он ударил себя в грудь. — Никогда не надейтесь найти бога вне себя, ибо он пребывает внутри. Здесь он проповедует, здесь наставляет, а все наружное — просто непроглядная тьма.
Назойливый женский смех опять раздался в правом углу, и Элизабет увидела, что к стойке, пошатываясь, идет женщина — простоволосая, в распахнутом на груди платье.
— Ты говоришь, во всех нас? Ха-ха-ха! Бог!.. И в тебе, пьянчуга? И… и во мне бог, да?
В углу загоготали:
— Давай, давай, Бриджет! Проповедуй и ты! Бог и через женщину может!..
Лицо Эверарда стало очень серьезным.
— Да, — сказал он. — И во мне. И в тебе, Бриджет, хотя ты сейчас пьяна и живешь в разврате.
— Ну и что, что пьяна! — К стойке выскочил маленький, сухой, со злым лицом человечек. — Все мы здесь не безгрешны. Но нам открылся господь! Значит, мы наследуем землю! Мы обрели свободу во Христе и, значит, свободны теперь от всякого земного закона. Законы, придуманные лордами, для нас теперь все равно, что для Англии законы Испании! Это не мы нарушаем законы божьи, а они — лорды и джентри! Они — отъявленные предатели и мятежники против бога!
Что поднялось в зале! Люди повскакали с мест, кружки, расплескивая пиво, стучали по столам, ноги топали, кулаки взлетали.
— Правильно! Долой! Давай, Саймон Сойер, давай! — раздавалось со всех сторон. Кто-то напирал на Элизабет сзади и тяжело дышал в затылок. От духоты и криков ей почти сделалось дурно. Она прислонилась к дверному косяку и опять стала оглядывать зал, ища и не находя Джона в этой распаренной и разъяренной людской каше.
Саймон Сойер подождал, подобравшись, пока кутерьма немного уляжется, и снова начал, с враждебной напористостью выставив подбородок:
— Эверард здесь правильно сказал: Адам пахал, Ева пряла, а кто был господином? Довольно нам делиться на господ и слуг, перед богом равны все! Нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного! Где в Писании сказано, что один должен иметь тысячу фунтов в год, а другой ни одного? Что один должен быть лордом, а другой его рабом? Пусть дворяне работают сами, как и мы, чтобы добыть себе пропитание. Ибо, кто не трудится — да не ест! Пусть пасторы работают в поле или в мастерской шесть дней в неделю, а на седьмой проповедуют!
Новый взрыв ярости и энтузиазма потряс душную залу, люди закричали, затопали, застучали кружками. Истерически вскрикнула какая-то женщина. Тощий маленький человечек в бедной одежде появился у стойки, молитвенно сложил ручки и, как бы плача лицом, заговорил тонким голосом:
— Настали, настали последние времена! Час близок — Христос, ваш спаситель, грядет во славе своей и всем дарует свет и благодать — и овцам, и козлищам. Готовьтесь, братья, придет великое Тысячелетнее царство господа, все уподобятся королям и королевам, все возлюбят друг друга, все обнимутся, лорд и арендатор, хозяин и наемник, лев и агнец; все спасутся, кроме Змия огненного, Антихриста, который будет ввергнут во тьму и пучину навеки! Единственным лордом нашим станет господь.
— Это Полмер, Джон Полмер из «семьи любви», — негромко сказали сзади. — Фамилист.
— Голос Иисуса Христа, — продолжал меж тем проповедник, протягивая в зал молитвенно сложенные ручки, — сперва зазвучит в толпе простых людей, бедняков… Возлюбим друг друга! Это и будет воскресение наше. Нет нужды в человеческих законах, в книгах, нет нужды в посещениях храмов, в обрядах, в десятинах…
— А за такие речи и к судье повести можно! Был же декрет! — Толстый человек с красным сердитым лицом встал от близкого к стойке стола и обличительно вытянул палец: — Из речи вашей явствует, что вы принадлежите к зловредной и порицаемой секте — «семье любви»!
Тот, кого назвали Полмером, кротко взглянул на обличителя;
— А ты из какой семьи, брат? — спросил он.
Зал победно загудел, в углах загоготали, к толстому подбежал хозяин и что-то торопливо зашептал на ухо. Еще один человек, без руки, в армейском мундире, вышел вперед, потрясая над головой книгой.
— Вот книга, — сказал он, — которую вы так почитаете. Она состоит из двух частей: Ветхого и Нового Завета. Я должен сказать вам, что она больше не существует. Кому нужно это нищенское рубище, молочко для младенцев? Христос здесь, среди нас. Как Новый Завет отменил Ветхий, так и свет христов в сердцах наших отменит всякое написанное слово!
Однорукий еще потряс книгой, хотел что-то добавить, но у стойки уже вырос длинный, нескладный, обросший волосами субъект с темным больным лицом. Закатывая глаза, он закричал высоким кликушеским голосом:
— О, вы, жаждущие! Идите, берите и ешьте, идите, берите вино и молоко без денег и без платы!
— Уриель, — сказали сзади. — Сейчас начнется…
Длинный воздел руки, голос его поднялся еще выше, стал тоньше:
— Братья! Нет на нас греха! Нет проклятых и спасенных! Есть те, кому открылся свет, и те, кто пребывает во тьме. Дыхание господа в нас, сольемся же с ним снова, как капли в океане! Пойте, братья, пляшите, пейте вино, целуйте женщин — все дозволено, все свято в господе Иисусе! Воспоем ему хвалу и обнимемся, воспляшем и откроем сердца наши новому Сиону и царству его!
Он стал нелепо подскакивать, сотрясаясь всем телом.
— Вот, вот, вот оно, слово! Идет, идет господь затушить огонь геенский! Идет, идет кормилец! Вот, вот, вот он!..