Финк наблюдал за Смотрящим издалека, выбирая вариант приблизиться и спросить насчёт головы. Как спросить? «Простите, вам не приносили мою голову, уважаемый? — Или: вы здесь, не спотыкались, случайно, об железку из Космоса — это моя голова. Я лучший… могу, даже, влюбиться…» Как спросить и не обидеть и себя не уронить под возглас: «Ты чего здесь, безголовый, несёшь? Фотография где? Охренел совсем?». Так-то. К Смотрящему тоже подход нужен.
А Смотрящий разговаривал сам с собой, будто вошёл в роль шекспировского короля и репетировал монолог на сцене вселенского мусора:
— Сколько преступлений, историй и частной жизни хранит городская свалка. Монблан покажется вам мягкой кочкой. Оглянитесь! Иные столетия оставили удивительные развалины, ставшие мировыми музеями и достопримечательностями: от Помпеи до Китайской стены… От Пальмиры до Колизея… Мельницы и мосты в небе, минареты и храмы… Таинственные чердаки и подвалы домов, замечательные как планеты, которые открывали и осваивали мальчишки каждого нового поколения. Планеты моего и вашего детства. Помните? Мы все были пилигримы и мечтатели, Колумбы и волшебники! Кем вы стали теперь, хранители доисторических велосипедов на старых балконах? Мастера по ремонту часов с гирьками и кукушкой? Первооткрыватели запылённого чемодана, полного писем, священных как древние рукописи? Увы! Другие времена, как война, прокатились и бросили в мусор и разрушение деревенские улочки, уездные города, пароходы у пристаней, раскрытые настежь ворота гигантского танкодрома — без окон, без людей, без крыши над головой. «После нас — только мусор!» — нацарапано на стене гвоздём. Хаос. Грустно и смешно. Что осталось от целой эпохи? Теперь я хранитель ничейного мусора. Мальчишка, лишившийся собственных слёз.
Я любил этот город. Я любил это море. Я торопился спасти его и купил, как покупают картошку на посадку. Её кушать нельзя, но закопать и ждать нового урожая — можно. Я покупал эти улочки и названия в память о старшине, который выходил по вечерам во двор, ставил на колени трофейный баян и учился играть вальс «На сопках Манчжурии», а у него получался всегда «Последний матрос Севастополь покинул». Что я купил? Я купил странный город, охраняемый и пустой. Без сокровищ на чердаках. Без велосипеда на балконе. С большим шлагбаумом перед морем «Проход строго запрещен! Цена 100 рублей!». О чём можно мечтать теперь?
Смотрящий встает и покачивается, как дерево от ветра.
Город хорошо виден с высоты мусорных гор. Геометрия улиц и высотные паруса современных зданий плотно держат бирюзу бухты, не давая ей расплескаться.
Мощная волна городской свалки поднимается до самого неба. Дымное марево. Запахи свежих нагромождений. Муравейник копающихся в мусоре людей и собак. Тысячи белых чаек хозяйничают среди мусора, кружат в небе белыми кольцами и кричат, кричат… Недалеко от Финка стоит деревянная ёлка — столб с дощечками стрелок: «Улица Азиатская. Украинская. Бывшая инженерная. Рабоче-крестьянская. Молдаванская. Братская. Могилевская. Беспробудная. Улица Авиаторов. Ветеранов. Заслуженный учитель. Город-герой. Улица Трудовое Распутье…»
Финк обомлел: мужчина и женщина, по виду бомжи, сидят у дороги и тихо поют, будто молятся:
Мужчина и женщина идут среди мусора, покачиваясь и поддерживая друг друга.
Финк лихорадочно перебирает в памяти страницы городских справочников: «Деревья на мусоре не растут… Люди без паспорта не поют… Полупьяный бред… Бомжева-тый след… Люди, которых нет…»
Финка напряжён. Глаза привыкают различать подробности: домики, палисадники, ворона скачет по дороге, кот крадётся по куче свежей земли, высыпанной самосвалом. Всюду живёт и шевелится население. По тропинкам и улочкам, протоптанным среди банок, бутылок и целлофановых листьев, плоскими тенями сплющились вереницы торопливых фигур и ленивых собак. Свалка шевелится, как огромный муравейник, звучит своей организованной музыкой — голосов и пространства.