— Да что ты! — не то восхищённо, не то недоверчиво протянул Соколов.
На этом разговор и закончился. У обоих было много работы.
А вечером, после целого дня забот и волнений, когда в комнате горит только настольная лампа, Любе хочется немного помечтать. Она садится за пианино, мягко опускает руки на клавиши. Соколов отрывает глаза от книги.
Он знает: музыка — это начало разговора, хорошего, душевного разговора о жизни, о будущем.
Люба играет уверенно и просто, и Соколову слышится песня, да такая раздольная и широкая, словно ты и не в Германии, а в родных краях, и сразу приходит на память Днепр и необозримые ковыльные степи, и летящие журавли в небе, и страшный бой на земле…
— А как мы с тобой будем жить дома? — внезапно спрашивает Люба?
Он долго не отвечает. Они уже тысячу раз говорили о Москве, они уже все представили себе в подробностях. Это самая дорогая мечта, мечта, которая рано или поздно, но должна осуществиться. Капитан Соколов поступит в академию. Документы уже посланы, теперь должен придти ответ.
— Ты знаешь, — Люба неожиданно встаёт из-за пианино и пересаживается на тахту, поближе к мужу. — Мы все очень изменились здесь, в Германии. — Она говорит тихо и медленно, как бы размышляя над каждым словом. — Вот мы работаем, хлопочем, волнуемся, делаем кучу дел, выполняем приказы и директивы и как-то перестаём замечать, что происходит с нами самими. Но в один прекрасный день вдруг понимаешь, насколько всё это значительно и как много ты постиг. Ведь, по сути дела, ты открываешь людям глаза на мир, выводишь их на дорогу к счастью. Я никогда не думала, кончая институт, что сумею именно так использовать свои знания.
Люба умолкла, опустила голову на маленькую подушку и подложила под щёку руку Сергея.
Молчание длится долго, и Соколову кажется, что Люба засыпает.
Он заглядывает ей в лицо, но глубокие карие глаза открыты. Люба неподвижно смотрит куда-то вдаль, и капитану чудится, что сейчас она видит всю их большую, содержательную жизнь, их будущее и понимает, что стали они людьми больших свершений, людьми, переделывающими мир.
ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ
Шахта «Утренняя заря» давно уже перешла в собственность немецкого народа. Вместо прежнего директора, работавшего ещё при Гитлере, был назначен новый — инженер Гутхоф. За последнее время здесь значительно выросла организация Социалистической единой партии Германии. Профсоюзная организация тоже развернула свою деятельность. Однако никаких существенных перемен в жизни шахты не произошло. Работа шла вяло.
Альфред Ренике не раз толковал об этом с Грингелем, но никак не мог понять, в чём тут дело. Они с Бертольдом дружили попрежнему, хоть и виделись теперь гораздо реже. Почти все вечера забойщик проводил дома: он много читал и больше всего любил книги, в которых русские рассказывали о своей жизни.
Однажды сидя за обедом, Альфред заговорил о том, насколько улучшилось снабжение. Сейчас шахтёры получают по карточкам больше, чем рабочие любой другой специальности. Ренике отмечал это с гордостью за свою профессию. Гертруда хотя и соглашалась с ним, но всё же считала карточки настоящим несчастьем. Они уже готовы были поспорить, когда в дверь постучали и в комнату вошёл высокий, давно небритый человек в поношенной военной форме.
Альфред и Гертруда удивлённо оглядели его. Они не ждали гостей.
Незнакомец взглянул на супругов, и под густой щетиной, покрывавшей его лицо, появилась довольная улыбка.
— Глюкауф, Альфред! — воскликнул он, и только по голосу Ренике узнал вошедшего.
— Ганс Линке! — воскликнул он, вскакивая из-за стола.
Тут и Гертруда узнала гостя. Да, это был Ганс Линке, в прежние времена самый красивый парень в посёлке. Как же так? Ведь ещё в те дни, когда вся армия Паулюса потерпела катастрофу у Сталинграда, Альфред обнаружил имя Ганса Линке в газете среди извещений о погибших,
— Откуда ты?! — воскликнул Ренике.
— Прямёхонько из России, — ответил Ганс. — Только что с вокзала, шёл мимо и думаю, хорошо бы немного помыться и побриться. Ехали-то мы целых две недели, а я дал зарок, не бриться, пока не попаду домой.
Гертруда быстро нагрела воды, Ганс вымылся и побрился. Ренике с женой поразились, увидев его румяное, пышущее здоровьем лицо. Видимо, Ганс в плену не голодал. Альфред сказал об этом приятелю, и тот рассмеялся.
— Да, кормили нас неплохо, — ответил он. — Правда, и работы было немало, но это уж как водится. Боюсь, что здесь сразу похудею, — и Ганс Линке снова рассмеялся.
Потом он стал серьёзным.
— Там, в сенях, я оставил вещи… Тащи их сюда, сейчас я вас угощу украинским салом. Нам всем на дорогу выдали… Каптенармус отвешивает мне прощальный паёк и говорит: «Вот, запомни: у нас украинское сало можно только миром получить, а войной — и думать нечего». Понимаешь, как хорошо сказал! А ведь он прав.
Ганс рассказывал весело, пересыпая речь прибаутками. Он был полон впечатлений и охотно делился с друзьями всем виденным и пережитым.
— А где ты будешь жить, Ганс? — спросила Гертруда.
— Сегодня переночую у вас, если можно, а завтра найду себе угол. Одинокому человеку нетрудно устроиться.
И Ганс снова засмеялся, показав свои ровные зубы.
Из продуктов, привезённых Гансом, Гертруда приготовила замечательный обед. Она возилась возле плиты и одним ухом прислушивалась к словам мужчин, а другим — к шипению сала на сковороде.
А Ганс рассказывал, как им там сообщили о постановлении советского правительства относительно репатриации пленных и как он попал в одну из таких групп, возвращающихся на родину. Германию он ожидал увидеть совсем не такой.
— Лучше или хуже? — спросил Ренике.
— Я думал, что увижу одни развалины, а вы, оказывается, совсем неплохо живёте, — сказал Линке. — Мы-то считали, что тут всё разрушено.
— Мы многое восстановили, — ответил Ренике.
— Да, я видел…
В посёлке быстро узнали о появлении Ганса Линке. Пришли товарищи, посыпались приветствия. Ганс не успевал отвечать.
Кто-то сбегал в ресторан и принёс бутылку шнапса. Гертруда достала из буфета рюмки, и начался пир в честь возвращения Ганса.
Скоро пришлось бежать за следующей бутылкой, потом ещё за одной. То и дело входили новые гости.
Ганс вспоминал, как армию Паулюса окружили под Сталинградом, как все они попали в плен, как потом стали работать. Они чинили дороги и мосты, добывали уголь, восстанавливали здания.
— Правда, — заметил Линке, — мы не восстановили и сотой части разрушенного.
Потом он стал рассказывать о работе на советских шахтах, и тут уже никто не мог скрыть своего удивления.
— Зачем сочиняешь! — крикнул Самсон Гетцке. — Где же русским с их отсталой техникой додуматься до таких машин!
— Глупости говоришь, Самсон, — строго ответил Линке. — Ты, видно, ещё веришь в геббельсовские сказки. Когда мы начали войну, всем казалось, что у России отсталая техника. А когда я на деле узнал, что такое советские танки и самолёты, — сразу разобрался, где ложь, а где правда. Ты на войне не был, так и молчи.
— Здорово тебя распропагандировали большевики! — усмехнулся Самсон.
— Да, они меня многому научили, — спокойно согласился Линке. — И не только работать, но и как поступать с людьми, которые не хотят честно трудиться.
— Что ты этим хочешь сказать?
В голосе Гетцке прозвучали злые нотки. Это был известный в посёлке задира, любой спор он привык разрешать кулаками.
— Ничего особенного. Скоро увидишь.
Кто-то поспешил задать новый вопрос, и о размолвке тут же забыли. Да и сам Гетцке скоро ушёл. Его никто не задерживал, и без того уже засиделись: завтра будний день, с утра на работу, а так и выспаться не успеешь.
Наконец, все разошлись. Гертруда распахнула окно, чтобы проветрить комнату, полную табачного дыма, а мужчины вышли на улицу прогуляться и покурить, пока хозяйка приготовит постели.
Когда они вернулись, Гертруда уже спала.
— Как же всё-таки они работают? — продолжая беседу, спросил Альфред.