Желаю вам успеха на этом новом, славном пути.
Пусть живёт и здравствует единая, независимая, демократическая, миролюбивая Германия!
И. Сталин».
13 октября 1949 года.
Ганс Линке дочитывает письмо. На мгновенье над площадью воцаряется тишина. Потом вдруг вместе с аплодисментами из толпы в разных местах стремительно взлетают стаи белых голубей. Они кружатся над городом, они поднимаются всё выше и выше, и наконец, исчезают в бездонной синеве неба.
— Да… — мечтательно произносит Ренике. — Белые голуби… Мне кажется, что впервые в истории Германия становится действительно мирной страной. Сколько же ещё надо нам работать, чтобы эти голуби всегда чувствовали себя свободно в нашем небе!
— А это во многом зависит от всех нас, — отвечает Соколов. — Белый голубь — красивая птица. Но это только символ. А за мир надо бороться. Думаю, что теперь, когда наши страны будут стоять рядом в едином фронте борцов за мир, мы всего добьёмся.
— Слово имеет товарищ Макс Дальгов, — извещают собравшихся мощные репродукторы.
Никогда ещё не видел Соколов своего старого товарища таким взволнованным и вдохновенным, как сейчас, когда Дальгов начал речь о новой эре в жизни немецкого народа.
Дальгову долго аплодируют. Вот он спускается с балкона ратуши на площадь и подходит к майору.
— Я слышал, что ты нас покидаешь? — говорит Макс.
— Да, — подтверждает Соколов. — Скоро уезжаю учиться. Наверно, в ближайшее время и комендатуры упразднят…
А через несколько дней майор Соколов прощался с городом Дорнау. Уже известно, что Советская Военная Администрация ликвидируется и многие офицеры едут на родину учиться, работать, творить.
Соколову уже кажется, что он в Москве, что он открывает высокую зеркальную дверь академии и входит в просторный зал…
Да, всё это будет, будет в недалёком будущем, а пока надо проститься с теми, с кем пришлось работать бок о бок четыре года и о ком навсегда сохранятся лучшие воспоминания.
И всюду, куда бы ни приходил Соколов — будь это в магистрате у Михаэлиса, или в Гротдорфе у Лешнера, или на «Мерседесе» у Грингеля, — всюду люди жили под впечатлением сталинских слов и всюду чувствовалась уверенность в собственных силах.
В комендатуре, куда вернулся Соколов после объезда друзей, его встретила Люба. Она вся светилась от радости.
— Прощалась с Эдит Гартман, — рассказывала Люба. — Ты себе представить не можешь, что в театре делается! Приветствие товарища Сталина все чуть ли не напамять выучили. Теперь, говорят, на нас лежит огромная ответственность за мир в Европе… Эдит Гартман очень меня удивила, она едва не заплакала, когда узнала, что я уезжаю.
А на другой день офицеры собрались у полковника Чайки попрощаться с Соколовыми. Майор Савченко пришёл немного смущённый, даже более обычного молчаливый. Валю он осторожно держал под руку, так осторожно, будто она была из фарфора.
Они подошли к Соколову, и Савченко сказал:
— Жаль. Свадьба без вас будет.
— Чья свадьба? — изумился Соколов.
— Да вот наша. Мы уже расписались. Праздновать через несколько дней собираемся.
Люба улыбнулась.
— Я уж давно это предчувствовала, — сказала она.
Савченко посмотрел на изумлённого Соколова, подкрутил опущенный ус, и отошёл, всё так же осторожно ведя Валю.
— Ай да Савченко! — тихо проговорил Соколов, но больше ничего не успел добавить: полковник пригласил всех к столу.
А когда собравшиеся расселись, Чайка произнёс первый тост.
— Товарищ Сталин, — говорил полковник Чайка, — научил нас побеждать на поле брани. Он же вёл нас и руководил нами в этой сложной борьбе за мир, за новую, демократическую Германию. Своим приветствием товарищ Сталин как бы подвёл итоги и нашей работе. Оглянитесь назад, товарищи! Посмотрите, как далеко мы ушли! И какой грандиозный путь предстоит нам* впереди! Мы пройдём его с победой, потому что с нами партия, потому что с нами Сталин. За Сталина!
Прощальный ужин затянулся.
— Вот так, — говорил Чайка, — завтра уедут Соколовы, потом ещё кто-нибудь, и всё меньше и меньше народу будет собираться на проводы. А там, смотришь, и я сам, уже последним, окину взглядом эти стены и скажу: «Прости-прощай, город Дорнау. Мы своё дело тут сделали».
Он поцеловал Соколова и поднёс к губам руку Любы.
Поезд на Брест отходил вечером.
Люба стоит рядом с мужем у широкого окна купе. Друзья смотрят на них с перрона. Может, ещё и придётся встретиться: офицеры ведь не знают, куда их забросит судьба.
Поезд тихо трогается. Провожающие идут рядом с вагоном, и каждый думает о той минуте, когда и он вот так же поедет на Родину.
А поезд всё ускоряет ход. Уже пропали из виду товарищи, уже скрылись из глаз кружевные переплёты Силезского вокзала, уже знакомятся в коридоре случайные попутчики.
Вот он стоит у окна вагона, майор Соколов. Он едет учиться, едет выполнять новые задания, закалённый, испытанный войной и борьбой за мир офицер Вооружённых Сил Советского Союза.
Берлин — Киев— Ирпень.
1945–1949
Перевод Ц. Дмитриевой и Я. Треневой.
ДАЛЁКИЙ ФРОНТ
(повесть)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Над высокими жёлтыми дюнами проносится западный ветер. Он несёт из Атлантики запах морского простора и солёной воды.
На золотистом песке дюн лежат следы, словно тёмное монисто. Здесь прошли два человека и исчезли в безлюдном просторе. Сухой песок осыпается под ветром, на месте глубоких следов остаются лишь едва заметные ямки, и никто не скажет, куда скрылись люди…
Концентрационный лагерь Дюбуа-Каре находился на севере Франции, недалеко от моря, в самом сердце Нормандии. Суровая природа, море, постоянные опасности воспитали у нормандцев твёрдый характер. Именно потому немцы расположили вдоль морского берега длинную линию концентрационных лагерей.
Отсюда они гнали пленных на строительство береговых укреплений. Здесь они держали французских партизан, захваченных в городах Савойи и увезённых сюда, подальше от родных краёв. Эти же концентрационные лагери, представлявшие собой довольно хорошо вооружённые крепости, должны были служить опорными пунктами в борьбе против англичан и американцев, если бы они отважились перейти Ла-Манш.
Дюбуа-Каре отличался от остальных лагерей особенно строгим режимом. Кроме того, в Дюбуа-Каре было отделение для женщин. В разговорах между собой немцы часто называли его «монастырём». Это обстоятельство привлекало внимание самых закоренелых фашистских палачей. Начальник женского отделения капитан Крамер считал, что поставлен на ответственный и выгодный пост.
«Монастырь» состоял из четырёх длинных и низких бараков, выкрашенных в ослепительно белый цвет. Бараки стояли по углам огромного квадрата, центр которого представлял собою утрамбованный плац. Здесь высилось странное сооружение, которое, видимо, предназначалось для гимнастических упражнений, но скорее напоминало виселицу. Рядом стояло несколько деревянных скамей. Назначение их было непонятно: садиться на них начальник лагеря категорически запретил.
Эти четыре барака, окружённые оградой из колючей проволоки, стояли отдельно от основного лагеря. В каждом углу квадрата находились дозорные вышки, на которых круглые сутки торчали часовые. И ни одного деревца, ни малейшей тени. Только слепящая белизна бараков, жёлтый простор песчаных дюн с редкими кустиками полыни и вереска да ветер — сильный, горячий и влажный. А вдали, у самого горизонта, туманное марево синих лесов, людные города и сёла.
Молчание, царившее в женском отделении, нарушалось только руганью капитана Крамера и его помощницы Мари-Клэр. Заключённым было строго-настрого запрещено разговаривать. Женщины, собранные со всех концов мира, молча ходили по лагерю, измождённые, одетые в лохмотья. Заходить в бараки они имели право только ночью, после отбоя. Солнце опалило их лица, ветер высушил кожу. В Дюбуа-Каре было около тысячи пленниц. С утра до поздней ночи они ходили по большому квадрату между бараками, не имея права даже присесть. Если обессилевшая пленница падала, охрана выносила её за ограду, — а оттуда не возвращался никто. За порядком в лагере следили немецкие солдаты и надсмотрщица Мари-Клэр. Недобрая слава о ней разнеслась далеко за пределы Дюбуа-Каре.