Немало "пятен" находил Карамзин и в царствование Екатерины: "чужеземцы овладели у нас воспитанием, двор забыл язык русский, от излишних успехов европейской роскоши дворянство одолжало". В полной мере обнажились "вредные следствия Петровой системы", поддержанной "незабвенной монархиней". Время Павла прошло в страхе и оцепенении: он "считал нас не подданными, а рабами; казнил без вины, награждал без заслуг". Ненавидя дело своей матери, он "легкомысленно истреблял долговременные плоды государственной мудрости".
115
Именно Павел своими "зловредными" действиями настроил умы против неограниченного самодержавия, заставив мечтать о конституционных переменах.
Но как ограничить самодержавие в России, не ослабив при этом "спасительной царской власти?" - спрашивал Карамзин. Вопрос по существу был риторическим, ибо он решительно не соглашался "поставить закон... выше государя". Ведь тогда потребуется блюсти неприкосновенность самого закона, замечал Карамзин. Кто станет это делать - Сенат или Государственный Совет? И будут ли их члены избираться государем или государством? В первом случае это будут "угодники царя", и, стало быть, разовьется ласкательство, во втором же - его соперники, которые "захотят спорить с ним о власти", а это уже будет аристократия, а не монархия, двоевластие, принесшее и без того немало бед России. Мудрость целых веков нужна для утверждения власти, потому охранительность в политике предпочтительней всякого творчества. "Самодержавие, - резюмировал Карамзин, - основало и воскресило Россию; с переменою Государственного Устава ее она гибла и должна погибнуть, составленная из частей столь разных и многих, из коих всякая имеет свои особенные гражданские пользы".
В рассуждениях историка явственно обозначился крен в сторону историософизации самодержавия, возведения его в степень высшей политической мудрости. При таком раскладе ничего не значило лицо отдельного тирана-самодержца; оно составляло исключение, а не правило, обусловленное личными свойствами самого монарха, а не монархической системы. От Карамзина тянется длинная нить русского политического консерватизма, охватывавшего самые разнородные направления - от позднего славянофильства до "русского византизма" и официального монархизма.
2. "Русский византизм". Провозглашенный Данилевским принцип "эгоистической политики" получил свое претворение в крайне консервативной теории "русского византизма", создателем которой стал К.Н. Леонтьев (1831-1891). Его работы воспринимались современниками как "разложение славянофильства" [П.Н. Милюков]. Действительно, в большинстве из них, в частности, таких как "Византизм и славянство" (1875), "Русские, греки и юго-славяне. Опыт национальной психологии" (1878), "Письма о восточных делах" (1882-1883), он открыто выступал против идеи "односторонне славянского" назначения России, признания ее авангардом всеславянства. Ему казалось, что "вовсе нелестно быть тем, чем до сих пор были все славяне, не исключая даже русских и поляков: чем-то среднепропорциональным, отрицательным, во всем уступающим духовно другим, во всем второстепенным". По этой причине Леонтьев политику "православного духа" предпочитал политике "славянской плоти". Другими словами, он откровенно становится на позиции религиозно-национального консерватизма. В Леонтьеве больше всего поражала сила его ума, "недоброго, едкого, прожигающего каким-то холодным огнем" [С.Н. Булгаков]. Им владело какое-то неизъяснимое ощущение трагизма истории, сознание
116
неизбежности ее конца, гибели. На всем он видел печать разложения и гниения, подводя всякое развитие, всякое изменение под действие сформулированного им всеобщего триадического закона. В соответствии с этим законом, все в мире пребывает лишь в пределах данной формы, не переходя ни в какое иное состояние: нечто либо только существует, либо не существует. Именно деспотизм формы, выражающей внутреннюю идею материи, приводит к возникновению явления, которое совершает постепенное восхождение от простейшего к сложнейшему, возвышается до обособления, "с одной стороны, от окружающего мира, а с другой - от сходных и родственных организмов, от всех сходных и родственных явлений". Высшая точка развития оказывается одновременно высшей степенью индивидуализации явления, воплощением высшей цветущей сложности. Все последующее зависит от крепости и устойчивости формы. Явление живет и сохраняется, пока сильны узы естественного деспотизма формы. Но как только форма перестает сдерживать разбегающуюся материю, процесс развития тотчас переходит на стадию разложения и гибели. Исчезновению явления предшествуют такие специфические моменты, как упрощение составных частей, уменьшение числа признаков, ослабление их единства и силы. Происходит своего рода растворение индивидуальности, явление как бы достигает "неорганической нирваны", уходит в небытие. "Все постепенно понижается, мешается, сливается, а потом уже распадается и гибнет, переходя в нечто общее, не собой уже и не для себя существующее". Развитие представляет собой триединый процесс: 1) первоначальной простоты, 2) цветущей сложности и 3) вторичного смесительного упрощения, в равной мере охватывающий природные и социальные закономерности.