По триадической схеме развивается и государство: сперва совершается обособление свойственной ему политической формы, затем наступает период "наибольшей сложности и высшего единства", а после происходит падение государства, которое "выражается расстройством этой формы, большой общностью с окружающим". Долговечность государства не превышает 1000 или может 1200 с небольшим лет. У каждого народа своя особая государственная форма. Она вырабатывается не вдруг и не сознательно, и долгое время может оставаться непонятой. На начальной стадии, как правило, превалирует аристократическая форма; на стадии цветущей сложности "является наклонность к единоличной власти (хотя бы в виде сильного президентства, временной диктатуры, единоличной демагогии или тирании, как у эллинов в их цветущем периоде), а к старости и к смерти воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало". Формула сильного государства - это диктатура, жесткая централизация, слабого и умирающего - уравнение, "демократизация жизни и ума".
Исходя из данного критерия, Леонтьев не сомневался, что "сила государственная выпала в удел великороссам", тогда как Запад давно уже пережил пик своего политического величия и теперь неотвратимо клонится к закату. Вся мощь европейской цивилизации держалась на
117
многообразии составляющих ее элементов, а именно: византийского христианства, германского рыцарства, эллинской эстетики и философии и римских муниципий. Их противоборство создавало особый духовный накал, благотворно влиявший на поддержание сложности и цветения европейской цивилизации. Однако с конца XVIII в., в результате Французской революции1, на Западе восторжествовало муниципальное, т.е. буржуазное начало, что повлекло за собой развитие эгалитарного процесса, стремление привести всех и все к одному знаменателю. "Итак, вся Европа, - писал Леонтьев, - с XVIII столетия уравнивается постепенно, смешивается вторично. Она была проста и смешанна до IX века: она хочет быть опять смешанна в XIX веке. Она прожила 1000 лет! Она не хочет более мифологии! Она стремится посредством этого смешения к идеалу однообразной простоты и, не дойдя до него еще далеко, должна будет пасть и уступить место другим!". Эгалитаризм, демократия, всеобщее благо вызывали у Леонтьева прямо-таки физическое отвращение: так плоско, так неэстетично выглядел в его глазах "эвдемонический прогресс"! Предрекая гибель Европе, он не просто свертывал славянофильскую оппозицию России и Запада, обессмысливая идеалы и ценности европейской цивилизации, но и переносил русский вопрос в плоскость евразийства, сопозиции России и Востока.
Перед Россией стоит одна главная задача - не подчиниться Европе в эгалитарном прогрессе и "устоять в своей отдельности". Это означало и отрицание идеи славизма как самобытного "культурного здания". Леонтьев явно шел вразрез с Данилевским, не отказываясь, впрочем, от самого принципа культурно-исторических типов. России он предрекал другую, более высокую, миссию - создание особой, невиданной доселе цивилизации - русско-азиатской. Это, по мнению мыслителя, вытекает из самого положения России, которая "давно уже не чисто славянская держава". Обширное население азиатских провинций, подвластных русской короне, имеет в ее судьбах не меньшее значение, чем славяне. Поэтому она при каждом политическом движении вынуждена неизбежно брать в расчет "настроения и выгоды этих драгоценных своих окраин", столь прочно удерживающих ее благодаря своему многообразию и разнородности от уравнительного смешения. "...Россия, - констатировал Леонтьев, - не просто государство; Россия, взятая во
118
всецелости со всеми своими азиатскими владениями, это целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший еще себе своеобразного стиля культурной государственности". Он вместе с тем воздерживался от каких бы то ни было прогнозов в плане будущности русско-азиатской цивилизации. И вовсе не из боязни прослыть фантастом или утопистом; просто Леонтьев принципиально не был способен на положительное творчество. Его стихия - борьба, конфронтация, он вообще мыслил только в категориях трезвого реализма, утверждающего исключительно охранительную тенденцию.