— А вам-то что? Знакомая ваша? — и она подозрительно прищурилась. Всякие намеки на личные связи с пациентами тут, мягко говоря, не приветствовались.
— Нет-нет, — поспешил откреститься Пауль. — Просто жалко ее стало, если честно. Маленькая еще…
— Понятно, — улыбнулась врач, и Пауль снова невольно вспомнил девушку-Святую. Хоть нижнюю часть лица той и скрывала повязка, по глазам всегда можно было понять, когда она улыбалась — доброжелательно и слегка насмешливо. А здесь — судя по голосу, губы растянуты в улыбке, но в глазах — холод скальпелей и режущая белизна больничных потолков. — В первый раз семью с ребенком задерживаете?
— Д-да, — пробормотал Пауль, отводя взгляд. — В первый.
— Правилами запрещено навещать пациентов, вам это прекрасно известно, — теперь холод хирургических инструментов отчетливо слышался и в голосе усталой женщины-врача, — но если уж вам так надо знать — определим ее в триста седьмую. Там пока свободно.
— Спасибо, — Пауль кивнул и как-то боком отошел от каталок, мельком покосившись на напарника, который увлеченно беседовал с дежурным и, похоже, не слышал этого разговора. Пауль очень на это надеялся, во всяком случае.
Выйдя из здания лазарета, Пауль вышел с территории базы и побрел куда глаза глядят. Вспомнив, что у него на рукаве брызги крови зараженного, чертыхнулся и вернулся, отойдя уже шагов на триста. Прошел в санитарное отделение, разделся и с какой-то непонятной ему самому злостью зашвырнул всю амуницию в чан для дезинфекции. Вымывшись в душе и переодевшись в чистый комбинезон, он наконец покинул больничный комплекс и направился к казармам с намерением пообедать, но понял, что не сможет сейчас проглотить и кусочка — он словно продолжал чувствовать на себе взгляд алых глаз мутанта, выворачивающий внутренности наружу.
Снова выругавшись, Пауль резко повернулся на месте и зашагал прочь с территории базы, на узкие извилистые улочки старого Города.
Ноги сами несли его к центральному полуострову. Почему-то хотелось хотя бы мельком увидеть кого-то из Святых, хотя бы просто мелькнувшую серую униформу… А если повезет — то и знакомые фигуры: коренастого доктора, обманчиво медлительного здоровяка-воина… И ее. Ту, кто своим уверенным голосом и своей улыбкой удерживает свой маленький отряд по эту сторону безумия и смерти.
***
Адам с остервенением поглощал безвкусную похлебку. Он до того озверел от малоподвижности, бездействия и синюшно-белого цвета стен и потолков, что готов был сбежать через окно лазарета прямо в сером больничном балахоне. И никто не стал бы его удерживать: по законам Святых здоровые люди — свободные люди. Еще бы и порадовались: одним нахлебником меньше.
Однако рана на плече у него загноилась, началась лихорадка, и досрочное прекращение курса антибиотиков было чревато весьма неприятными последствиями. Осталось еще два дня… Состояние улучшалось, кормили хоть и бедняцкими супчиками, но трижды в день. Тепло, вдоволь горячей воды. И главное — безопасно. Сбежишь — придется бороться за выживание.
Сейчас Адама больше всего пугали не недолеченное ранение и даже не перспектива подхватить заразу вне стен Прибежища. Он прекрасно понимал, что Факельщики сочли его погибшим, и если кто-то из них случайно столкнется с ним на улице и узнает… Дезертиров у них расстреливали на месте.
Это соображение и удерживало Адама в стенах Прибежища. Он ведь мог попросить у врачей запас антибиотиков на оставшиеся два дня и уйти куда глаза глядят. Если бы очень захотел. Но он не хотел… Он боялся. Он впервые с начала эпидемии не представлял себе, как будет жить дальше.
И злился он не на вынужденное бездействие, не на болезненные уколы, не на осточертевшую пресную еду — он злился на себя. На свою трусость и неприспособленность к жизни.
Маменькин мальчик…
Адам был сыном школьной учительницы. Отца он не помнил, тот ушел, когда Адам был совсем маленьким. Мать заразилась от своих учеников примерно через месяц после выявления первых случаев заболевания. Всё случилось прямо в школе… Тела учительницы и трети ее класса даже не показали родственникам.
Адам остался совершенно один. Ему было шестнадцать. Он сам учился в этой школе — в выпускном классе.
Соседи поначалу присматривали за раздавленным горем парнишкой — оставляли ему под дверью еду, собрали немного денег. Но к себе его не пускали и в его квартиру не заходили — тогда степень взаимной подозрительности была максимальной. В конце концов соседние квартиры обезлюдели. Адам сутками сидел на материнской кровати, закутавшись в одеяло, слушал отдаленные крики и рычание, тихонько плакал и готовился умирать.
Потом за ним пришел один из немногих выживших соседей — здоровяк Виллерс с первого этажа. Вышиб дверь, огляделся по сторонам и замер на месте, изумленно уставившись в складки шерстяного одеяла, из которых на него смотрели мутные серые глаза обессиленного, почти теряющего сознание от голода парнишки.
Виллерс забрал Адама к себе — а жил он теперь на военной базе, где собирались те, кто не заразился и горел желанием спасти от заражения других. Тогда Адам еще не знал, что способы борьбы с заразой бывают разные — и его новые товарищи выбрали не самый гуманный из них.
Но поначалу он всерьез загорелся их идеологией: живые достойны того, чтобы жить, зараженные достойны быстрой милосердной смерти! Тела надлежит предавать очищающему пламени, чтобы исключить возможность заражения при погребении. Логично. Во все времена трупы умерших во время эпидемий старались сжигать. И Адам рад был примкнуть к движению добровольных санитаров Города. Тем более что первые пару лет он на вылазки не ходил…
Его обучали пользоваться всевозможными зажигательными устройствами и смесями, изготавливать их из подручных материалов, разводить огонь в сырую погоду и даже под дождем. Тушить пламя их тоже учили — на всякий случай. Эти навыки, кстати, пригодились в тот год, когда горожане начали массово устанавливать в своих квартирах кустарные печки для обогрева и приготовления пищи.
Потом начались патрулирования. Первый год всё ещё выглядело благородно, а вот потом…
Когда Адам впервые попытался остановить командира своей группы, видя, что тот подносит факел к куче наваленных как попало и облитых горючей жидкостью тел — а два или три еще судорожно дергаются и пытаются выползти — вожак просто молча отшвырнул сопляка в сторону и запустил «ритуал огненного погребения». А по возвращении на базу отвел подчиненного в сторону, положил ему руку на плечо и, сощурившись, процедил:
— Не лезь под руку, если не хочешь в следующий раз растопкой послужить!
И коротким тычком рассек Адаму губу.
Адам запомнил. И через две недели попросился в другой отряд, объяснив это тем, что хорошо знаком с закрепленной за этим отрядом территорией. Так он попал к Шестопалому — сорокапятилетнему бывшему офицеру, отличавшемуся, как казалось наивному Адаму, большей вменяемостью.
Как же он, черт возьми, ошибся…
Кроме всего прочего, именно в отряде Шестопалого он окончательно уяснил: из Факельщиков уходят только на небеса — вместе с вонючим дымом.
По коридору загрохотали колеса каталки, на которой дежурная медсестра развозила еду по палатам. Адам поднялся, подошел к дверному проему и стал ждать, когда каталка проедет мимо него.
Из всех дверей поочередно высовывались пациенты, благодарили медсестру — немолодую женщину, которую звали Вайолет, и ставили миски и кружки на каталку. По мере продвижения по коридору каталка становилась всё тяжелее, всё громче бренчала наставленная на нее посуда. Возле каждой следующей двери Вайолет, ожидая, пока очередной пациент поставит очередную миску, переводила дух, устало опустив плечи.
Поравнявшись с палатой Адама, Вайолет остановилась, коротко вздохнула и тяжело оперлась на ручки каталки.
— Спасибо вам большое, — сказал Адам, ставя свою миску поверх стопки таких же.
— Не за что, — ответила медсестра и неожиданно вскинула на него взгляд. — Как дела? — спросила она вполголоса.