Ей почти восемнадцать, и три года — это целая вечность. Никто даже не вспомнит ее, когда она вернется, если вообще вернется. Люди, тесно связанные с ней в буйные подростковые годы, перейдут во взрослый мир, о котором им пока известно совсем немногое. От которого они, однако, хотели бы отречься, если речь шла о жизни. Они думают, что защищаются от взрослого менталитета «типичного шведа», но на самом деле отдаляются от детства.
Мысль о бегстве всегда грела ее душу. Часто с помощью наркотиков: амфетамин, который бомбят, в смысле заворачивают в маленькие кусочки папиросной бумаги и проглатывают, запивая стаканом воды. Маленькая бомба сладострастия. Теперь она бежит с чувством, что использует единственный оставшийся у нее шанс. Вспрыгнуть на последний поезд, идущий в полную неизвестность. Это страшно, но она знает, что еще страшнее остаться в городе — встречи с работником службы социальной опеки нагоняли ужас. Ее ждал молодежный центр, потому что она бросила гимназию. В перспективе — общежитие для молодежи, где соберутся оставшиеся.
И она бы продолжала притворяться, будто по-прежнему вместе со своими друзьями, несмотря на огромную разницу между ними, заметную, казалось, ей одной: не осталось ничего общего. Она выбрала тусовку как гарантию безопасности, потому что чувствовала себя чужой со всеми другими. В круге ее общения по крайней мере придерживались определенных взглядов. Они вливались в волны разных движений, брали что-то от хиппи и панков, декламировали политические пристрастия, когда это могло быть замечено: участвовали в уличных марафонах, демонстрациях, ходили босиком или рассаживались по-турецки на центральных улицах города. Но наркотики явно преобладали.
Она никогда не боялась завязнуть в наркотическом болоте. Они были молодыми и радостными, или молодыми и депрессивными, как у «Кьюр», или молодыми и злыми. Наркотики существовали, чтобы веселиться, не спать по ночам, быть против чего-то или за что-то. Она боялась увязнуть не в наркотиках, а во всем остальном, застыть на одном месте и обнаружить однажды: она забыла, за что или против чего выступает. Бунт превратился в будни, а она уже не бунтарь, а просто упрямая дура. Она всегда боялась быть патетичной.
Она сидит в вагоне-ресторане в поезде, идущем к Стеншённ, и пишет в своей черной тетради. Это обычная черная тетрадь с красным корешком, хотя она наклеила на нее вырезку из газеты: Ульрик Мейнхоф, черно-белое фото в тюрьме. Под фотографией написано: «Принадлежит маленькой Мю». На разлинованных страницах — ее стихи.
Она пишет много, но сохраняет мало, не относится к числу тех, кто хранит все написанное. Если ей страшно читать свои слова после того, как жар угас, она их сжигает. И там, в поезде, проверяет и царапает поверх уже написанного с бешенством стыда. Та поэзия, которую она оставляет, все равно мучительно неструктурирована, сосредоточена на ней самой и проникнута сильными, необозначенными чувственными переживаниями. Как будто для того, чтобы заставить возможного читателя ощутить настроение автора сильнее, чем собственное. Больше всего стихов о любви, потому что годы после начальной школы она, среди прочего, посвятила свой постоянной влюбленности.
Мужчина средних лет, производитель мороженого, пытается завязать с ней разговор в кафетерии. Он почти сразу же спрашивает, кем она работает, и она отвечает, что безработная. Это звучит более солидно, нежели сообщение, что бросила гимназию и еще не решила, чем заняться в жизни. Он неопределенно машет рукой, словно говоря, что ей не нужно стесняться этого.
— У меня есть деньги, но не думаю, что я из-за этого лучше других. Я с удовольствием пообщаюсь и с директором, и с безработной с кольцом в носу, — говорит он.
Он покупает одну из тех маленьких и безумно дорогих бутылочек, которые продаются за стойкой, и приглашает ее присоединиться. Она не возражает. После бокала красного вина он переходит на личное и хочет поговорить о своей бывшей жене. Она скоро теряет интерес.
— Мне нужно в туалет, — говорит она и садится через два столика от него. Ложь, когда он обнаруживает ее, идя на свое место, кажется, его не смущает. Возможно, он к такому привык.
Она начинает писать письмо маме. Она пишет, что ее взросление являлось «противоположностью большого страха юнца с эдиповым комплексом». Папы никогда не было, даже на бумаге, то есть раздражающе объединенный фронт родителей не заставляет ее чувствовать себя одинокой и брошенной. Вместо этого ее боязливая и нуждающаяся в признании мама хотела носить ее, свою дочь, под сердцем. Мать мечтала, чтобы она была еще как будто нерожденной. Близкой. Партнером. «Мама. Между нами должны быть сотни километров, чтобы я смогла освободиться от тебя». Она видела картинку, как мать открывает конверт, словно это большое событие. Словно она ждала момента, когда наконец-то поймет свою дочь. Словно годами задавалась этим вопросом.