Лёгкие шаги Кати я узнал моментально. Сердце глупо заметалось, кровь не то бросилась к лицу, не то — наоборот. Я как-то вообще редко краснел. По жизни был бледный, как поганка, с впавшими глазами. В детстве — из-за слабого здоровья, а потом… Наверное, потому что не умел жить.
Она открыла, не спрашивая. Святые люди, открывающие двери всем и доверчиво заглядывающие в глаза каждому встречному.
Катя заглянула мне в глаза. И, вопреки чаяниям, я не заметил в ней ни испуга, ни смущения, ни радости. Только глубоко затаённую боль. Тонкую ниточку, за которую ещё можно было осторожно потянуть.
Она шагнула за порог, прикрыла за собой дверь, и так стояла, заведя одну руку за спину, держась за ручку, будто готовая в любую секунду скользнуть обратно, в безопасный дом.
— Зря ты пришёл.
— Знаю. Но у меня сегодня день визитов. Так… я решил.
— Ты решил…
Помолчали, глядя в стороны. Слышали дыхание друг друга. Она дышала мелко и часто. Я — неожиданно спокойно и глубоко.
— Понимаю, тебе мои извинения — как козе баян… Не то чтобы я называл тебя козой, ничего такого.
— Не смешно, — одними губами произнесла она.
— Знаю. Значит, тебя уже начали раздражать мои шутки?
Вздрогнула, но взгляд не подняла. Я вздохнул:
— Кать… Извини. Я ещё никогда не чувствовал себя таким дерьмом. Ты мне доверилась, а я ничего не смог сделать. Даже меньше, чем ничего. Я всё испортил.
— А я ведь говорила. Говорила, что они всё уничтожат. Ты не верил.
— Ничего они не могут уничтожить. Выслушай меня до конца, пожалуйста. Я сейчас, наверное, многое тебе скажу, но про любовь ты от меня ни слова не услышишь, обещаю. Да, я облажался. Я искренне верил, что я — взрослый в теле ребёнка. Но это не так.
Она вздрогнула, посмотрела мне в глаза.
— Не так?
— Нет. Я — ребёнок в теле взрослого, который не стал взрослеть, просто набрался опыта и научился показывать миру средний палец. Я — Питер Пэн, который прыгнул с балкона, забыв обсыпаться волшебной пыльцой, вот и всё. И вернулся в то тело, которое мне и полагалось, чтобы это понять. Во мне великие силы, это я точно знаю. Но я — как тибетский монах, который может одним пальцем уничтожить роту спецназа, но отвисает в падмасане, потому что ему это на фиг не надо, он просветлён. Я только не просветлён, а наоборот. Я не могу ни за что бороться. За себя — мне противно. А за других… Никто не готов пройти со мной этот путь, на котором от тебя будут отрываться куски живого мяса. Никто не поверит, что этим путём вообще можно пройти.
Я глубоко вдохнул, выдохнул, лихорадочно пытаясь собрать в кучу все свои мысли. Нащупал ниточку и схватился за неё, как утопающий:
— Ты сильная, Катя. Но даже сильный может утонуть в болоте. Потому что чем сильнее ты дёргаешься, тем быстрее тебя засасывает. И… Нет, ты ни в чём не виновата. Хотя ты и обещала, что… Но нет, я не буду обвинять. Это всё сейчас неважно. Я хочу, чтобы ты поняла одно: я не зря был в твоей жизни. Это — не глюк системы. Всё было правильно, и завтра ты это поймёшь. Может, послезавтра… Но я верю, что ты поймёшь: хватит кормить эту дрянь, которая тебя засасывает. Как бы больно тебе ни было — ты начнёшь бороться. Я всё-таки какой-никакой писатель, я понимаю людей. И знаю, что у тебя достанет сил вырваться. На выпускной фотографии ты будешь самой красивой. Ты будешь в центре, а остальные поблекнут и растворятся, как необязательная подтанцовка. Ты будешь главной героиней, потому что заслуживаешь этого. Вот… Вот, собственно, и всё, что я хотел сказать. Нет, ещё кое-что.
Я перевёл дыхание под её внимательным взглядом. Дети так не смотрят. Так смотрят взрослые. Выжидающе, спокойно. Пытаясь вычленить крохи информации из мутного потока. С таким внимательным взглядом читают Пруста и Джойса. Жаль, я ни тот, ни другой.
— Они не могут тебя сломать, — сказал я. — Это самое главное. Не могут! Они могут лишь убедить тебя сломать себя. Как убедили меня. Эти твари, осмелившиеся назваться взрослыми, чтобы порвать на куски и сожрать весь мир, не имеют над тобой власти. Твоя жизнь — только твоя. И пусть это лишь заметки на полях, но заметки эти — твои. Они вольны издать сколько угодно великолепных книг, а в твоих силах — исчеркать поля их всех.
Тишина протянулась дольше минуты. Когда Катя убедилась, что я закончил, она тихо сказала:
— А что будет завтра?
— Вторник, — улыбнулся я. — Просто вторник. Один из множества.
Она покачала головой. Сейчас она разочарована. Сейчас я для неё умер. Погребён под лавиной пустозвонства. Завтра всё изменится. Пока — пускай. Иногда полезно побыть заживо погребённым.