— Хорошо, — сказала мама, когда я, вернувшись домой, продемонстрировал ей тетрадный листок с домашними заданиями. — Давай, иди учись. Лучше каждый день, вместе со всеми, чем потом…
Конечно, мама. Вместе со всеми — оно завсегда лучше. Спокойнее. Безопаснее.
Эта ночь достойна быть воспетой в стихах. Если бы мне было до стихов — я бы воспел, но мне было не до стихов. По крайней мере — не до своих.
Чужих я вспомнил немало. Не стихов даже, а — песен. В песнях — особая сила. Там и текст, и голос, и музыка, и когда всё это подчинено яростной воле творца — начинается волшебство.
Я сидел на смятых простынях, смотрел в темноту и шептал, как молитвы, обрывки текстов, сливая их в немыслимое попурри.
Двинулось тело кругами по комнате
Без всяких усилий — само по себе…
Самолёт усмехнулся вдребезги — в бугорок обетованной земли…
Весело быть влюблённым, ещё веселей — живым
Ты знаешь об этом не понаслышке, что значит, быть молодым
А жизнь длиннее не становится
И чё нам делать? Застрелиться…
Кайф на удочку не ловится.
Мы не герои
И не убийцы…
В пляс, духи, в пляс, духи, в пляс, духи, в пляс!
Кто сказал смерть, слово смерть — не про нас?
Я погибал в эти дни, я был готов навсегда
Разрушить собственный мир и сжечь свои города
И чей-то голос шептал мне: «Ты не смеешь! Постой!»
Я уничтожил весь свет, когда простился с тобой.
Потрясениям и праздникам — нет
Горизонтам и праздникам — нет
Вдохновениям и праздникам — нет, нет, нет, нет!
May be in time
You ’ ll want to be mine…
Зашить ледяную рану — и впредь давиться леденцом
Шагать тяжело, упрямо — или катиться колесом
Заглядывать в чужие окна, пытать счастливые дома…
Но после всего, что останется — дальше пойдёт один.
Одна…
Она опять в этот вечер одна,
О чём-то тихо грустит у окна…
Из холодных окон прыгают наружу
Раненые звери с добрыми глазами
Детвора смеётся, в детских лицах ужас
До смерти смеётся, но не умирает!
А у малиновой девочки взгляд откровенней, чем сталь клинка
Непрерывный суицид — для меня…
Кто-то плачет, кто-то спит
Тот, кто плачет — не убит.
Слышишь шаги? Кто-то крадётся и дышит в спину.
Пуля в висок — так иногда поступают мужчины.
Спой мне
Сладкую песню спой мне о том, как накрыло
О том, как сначала рыдала, а после выла…
Подставляй бокал, заводи шарманку — будут танцы
Я тебя приглашу на белый танец, вера, знаешь…
Нет, мама
Я такой дурак, я такой дурак,
Прости, мама,
Но не могу я так, я не буду так,
Нет, мама!
Я не буду так, я не буду так,
Не могу я так, не хочу я так — как надо…
Матрёшки-мертвёшки, водка и чай,
Вот она, вот она, планета Рай!
Никто не догадался, что это просто ад,
И нам пора ударить над *** в набат.
Время тянулось медленно, как сопли висельника. Можно развлекаться, гадая, дотянется ли до земли, или оборвётся раньше. Нельзя было обрывать раньше. Я не хотел. Не хотел украдкой, втихую. Пусть это будет только моё. Главное — не уснуть. Чтобы этот грёбаный хмырь дядя Петя ничего не предпринял, ничего не сказал.
Он, конечно, и так, наверное, может явиться. Или не может. В конце концов, кто ему разрешит постоянно вмешиваться в возню простых смертных. Эта жизнь — испытание. Для меня и для него.
По их поганым расчётам
Мы облажались опять
Неважно, кто будет помнить,
Важно — кто будет знать.
Я знаю. Был один фильм. Никому он не понравился, конечно, а мне перевернул душу, вывернул наизнанку и так оставил. «Запрещённый приём». Возможно, одно из самых страшных произведений человечества, заблудившегося и ничего не понимающего, подпись с датой под документом о собственной несостоятельности.