Беседа промеж сплавщиков шла пьяная и бестолковая. Сашка рассказывал, как братья его не пришли ему помогать, когда он собрался рубить избу:
— Ну, комики! Рази это не комики? Чистые комики! — И наклонившись ко мне, доверительно сообщил: — Это я им такое название придумал: комики!..
Когда мы входили в избу, Васька где-то в сенях затерялся, но, несмотря на это, мастер, едва усевшись за стол, поспешил поделиться со всей компанией возмутившей его новостью:
— Васька-то наш, х…ев сын, грит, у командующего Гречко шофёром был!
— Вот те х…! — завопил из угла пьяный Женя и тут же снова впал в небытие.
— Это как же так? — строго спросил Аркадий.
— У него и прав-то нет ни х…! — тоже заметно возмущаясь, отметил Витя.
— Да и я говорю, что нет! — обрадованный поддержкой общества, закричал мастер.
— А вот есть! — раздался вдруг весёлый голос за спиной мастера, все обернулись и увидели Ваську, небрежно прислонившегося к косяку и картинно расставившего в проёме двери свои резиновые ботфорты. — Есть, как есть! — крикнул он и шагнул в избу.
— Покажи! — рванулся мастер. — Покажи, х…ев сын!
— А ты милицанер? — спокойно спросил Васька. — Какое право имеешь требовать документ?
— Имею! — исступлённо кричал мастер.
— Ни х… не имеешь! — отбрил Васька. — И показывать тебе ни х… не буду!
— Людям покажи! — молил мастер охрипшим от надсадного крика голосом.
— Людям покажу.
— Покажи!
— Покажу.
— Ну показывай…
— А ты мне не приказывай!
— Да ты тоже комик, Васька! Бля буду, ты комик, — обрадовался Сашка новой возможности употребить изобретённое им слово. Иван потянулся к братине с пивом. Вновь очнувшийся Женя с пыхтеньем, будто он ворочал валуны, старался оторвать «бескозырку» с очередной поллитровки.
— Как ты, Васька, мог быть шофёром у командующего, коли в те годы Гречко не был командующим? — с резоном спросил Аркадий.
— Был!
— Не был!
— Чуйков был! — заорал Витя.
— Ни х… не Чуйков. Жуков был, — глядя в сторону, небрежно бросил Иван. Кричали все сразу:
— Жуков?
— После Сталина Жуков был министром!
— Ни х…! А Булганин? То-то, еб…ныть!
— Точно!
— Гречко был командующим!
— Да и х… с ним! Вот я и говорю братьям своим, ну, говорю, и комики вы, мать вашу так…
— А Чуйков всё же был в Германии!
— Не был!
— А эти комики будто и не слышали, что я избу надумал ставить…
— Да если он командующий, у него шофёр — не меньше, как полковник! А то он — «шофёр»! Ну и х…еват ты, Васька!
— Васька! Отступись, Васька! Не был ты у Гречки шофёром!
— А после Сталина — Булганин…
— Иван, наливай! X… об этом говорить… Дед, давай стакан…
— Хватит деду…
— Дед сам знает, правда, дед?..
Рост тайком фотографирует деда, следя, чтобы в пылу спора не затоптали кофр с фотоаппаратами. Пытается протолкнуть его под кровать, но тело лежащего там братца не пускает…
Дождь кончился. Солнце высветило капли в умытой траве. Наконец, вся наша компания вываливается из избы. Витя, держась за плетень, мочится в огород. На улице спор о шофёре командующего вспыхивает с новой силой. Теперь уже все просят Ваську отступиться, но он, упрямо качая головой и, подмигивая нам с Ростом, твердит своё:
— Был! Был шофёром у командующего!
Из избы выносят братца и бережно кладут сбочь дороги в ласковую прохладную траву…
В деревнях больше горя, чем в городах. Больше болезней, больше покойников. В Подрядье первая изба по дороге из Чикинского — изба Макаровны. Сгорела. Видно, ей суждено было сгореть. О третьем годе до того занялся огнём лес, а изба рядом, ветер к ней. Старуха разделась донага и с иконой чудотворной обошла вокруг избы. Ветер и переменился: Господь помиловал. А теперь, вишь, сгорела…
Пинега. Петров день в Чикинском.
Макаровну и старухой не назовешь, крепенькая, румяная, морщин почти нет. Похоронила трех мужей. Потеряла пятерых сыновей: двух родных и трёх мужних. За несколько дней до нашего прихода похоронила дочь, умершую от рака. «Приехала из города шибко больна… Только недельку и пожила у меня… В воскресенье приехала, а уж в понедельник померла…» Говорит сокрушаясь, горестно качая головой, но спокойно.
Жизнь слепой старухи Постниковой в Вельтево (её рассказ мы записали на плёнку) — это какой-то вопль ужаса. Зачем Господь дал ей жизнь, если в жизни этой Он не дал ей ничего, кроме бесконечного горя?