Возвращаться «Орегону» не придётся, вот только даже те, кто так тщательно планировал визит, не догадываются, почему.
Отстреляв положенное число выстрелов салюта российскому флагу, получив должное количество бабахов ответного приветствия, броненосец в сопровождении лоцманского катера выходит на рейд Петропавловска. Селение не поражает масштабами, но берег усеян яркими пятнами — кучками стоят и идут куда-то местные жители.
Капитан опускает бинокль:
— Они так радуются нашему прибытию?
— Не думаю, сэр! — разочаровывает командира штурман. На календаре тридцать второе марта, в Петропавловске сегодня празднуют день медведя.
— Это как?
Либински, потомок иммигрантов из России, был взят в экспедицию именно за то, что что-то знал об этой удивительной стране. За пугающие рассказы о бедах и лишениях, от которых дед и бабка решили скрыться в САСШ, лишний вес и крупные резцы верхней челюсти штурмана за глаза именовали Грейт маус фром зе Минск. Моня свою кличку знал и ею гордился.
— В этот день, сэр, русские собираются в кучки, надевают лучшие наряды, и в сопровождении играющих на гармонях попов идут в лес. Там они достают из берлоги медведя, и поят его водкой. Если после этого медведь не способен разглядеть на земле свою тень, значит, урожай водки в этом году будет отличный. Русские радуются, играют медведю на балалайке и идут допивать водку прошлого урожая.
— А если он тень всё-таки разглядит?
— Русские расстраиваются, загоняют медведя на колокольню, и под набат идут допивать водку прошлогоднего урожая.
Капитан задумался. После того, как «Орегон» припарковался в бухте, закинув на дно пару якорей, он остановил собравшегося спуститься с мостика штурмана:
— Либински, а в чём тогда разница?
— Разницы никакой, сэр, русские всё равно будут пить водку. Они так всегда делают.
Капитан покачал головой, повертел эту мысль под фуражкой, и решил, что в русских, несомненно, есть какое-то первобытное обаяние.
Через час набитые американцами шлюпки заторопились к берегу — в таком забавном мероприятии стоило принять участие.
Повернувшись к зеркалу, Чейвынэ с отвращением разглядывает своё отражение. Да, годы-годики, сочатся, как вода между пальцами, уносят молодость и красоту, оставляют болячки да морщины. И не повернуть их назад, даже не пытайся. Будь ты хоть восемьдесят раз самой сильной шаманкой Камчатки.
Старуха вновь щурится на серебристую поверхность.
— Развалина. Кривой скелет, обтянутый коричневой кожей. А ведь и трёхсот лет ещё нет. Бабуля в этом возрасте была ещё ого-го! Всё от неправильной жизни — изба тёплая, хожу по дорожкам. Спала бы в снегу, бегала бы по сопкам с оленями…
Шаманка махнула рукой.
— А семя нужно, нужно семя, не то через год-другой и помереть недолго!
Старуха сосредотачивается, из щели в полу выбираются три мышки. Бабка начинает шептать, протягивает к ним руку, и через минуту на полу остаются три мумифицированных трупика.
— Ну, лет сто спрятала, — снова смотрит в зеркало Чейвинэ. – Уже не так страшно, но мышей в избе больше нет. Остальное мороком скрою. Вот только наши-то все меня знают, беда, однако. И русские тоже. Одна надежда — если напьётся кто, и жена недоглядит, тогда уведу. Позабавимся.
Шаманка ласково проводит ладошкой по ведёрной ёмкости, в которой хранится настой лимонника на спирту, и принимается наряжаться. Одевшись, колдунья начинает напевать, вертясь перед зеркалом. Когда останавливается, отражение показывает разбитную крепкую молодку лет двадцати пяти, кровь с молоком — губы сочные, грудь вздымается, как две Ключевские сопки, юбка на бёдрах в обтяжку, того и гляди, лопнет и упадёт. Бархатистая кожа сама просит ласки.
Хлопает дверь. Чейвинэ отправляется на охоту.
На берегу оказалось, что информация Либински либо частично устарела, либо была переврана изначально. В празднично наряженной толпе жителей Петропавловска встречались и попы, и гармони, но всегда порознь. Моня специально прочесал весь город — и не нашёл их вместе. Услышав из переулка характерные звуки, штурман «Орегона» свернул туда, не раздумывая, но и в этот раз действительность его разочаровала. На завалинке сидела пятнистая коза со следами тяжёлой жизни на морде, и наигрывала на стареньком баяне грустную мелодию.
— Сидор! Сидор! Твоя-то опять за старое принялась! — раздался пронзительный бабий голос из-за соседского забора.
Мужчина в красной шёлковой рубахе, фуражке с лаковым козырьком и портянках на босу ногу махнул рукой и плюхнулся на завалинку рядом с музицирующим животным.