Пираты, захваченные врасплох, сбились в беспорядочную кучу, смешались. Пиратов косили стрелы и пули, кололи копья, рубили сабли и мечи неведомых бойцов. Морские хищники пытались отступить к своему кораблю. Но там, на родной галее, дела шли не лучше звенели мечи и сабли, свистели стрелы, трещали под чеканами и булавами лихие пиратские головы. Галею окружили невесть откуда взявшиеся во множестве челны, и мигом взобравшиеся на корабль чужие люди сноровисто добивали сопротивлявшихся еще морских бродяг.
Джироламо с кучкой товарищей на берегу некоторое время еще держался, уложил даже нескольких незнакомцев. Но вскоре увидел, что остался один. Соратники пирата по стольким боям, исколотые и порубленные, лежали вокруг патрона. Джироламо хотел дорого продать свою жизнь. Но плечистый воин в бараньей шапке, спокойно подойдя, двумя ударами выбил своею саблей из руки пирата длинный меч.
Джироламо Гандульфи, сотни раз сражавшийся и побеждавший, взглянул своей смерти в глаза. Впервые взглянул, наверно, воистину понимая, что спасения не будет, и сломился, согнулся. И, закрывая лицо руками, пал перед чужими воинами на колени, головою во прах.
Федько Безух, покачивая опущенной саблей, неторопливо подошел, примерился, обеими руками поднял клинок. Еще мгновение — и голова пирата покатилась бы. Но чье—то сухонькое, маленькое тело прянуло на плечи поверженного, прикрыло упавшего собой, охватило скрюченными судорогой отчаяния тонкими руками, прикрыло широким плащом. Тщедушный, низенький старичок, заслонив обреченного от удара, молил победителей о пощаде без слов и криков, без слез и стонов, одними глазами, одним лишь взором обезумевшего отца.
Федько Безух, вздохнув, отступил перед этим взором. И товарищи силача—бродника, отвернувшись от обоих фрягов, увлекли его с собой к берегу.
Обе ватаги быстро разгрузили опустевшую «Балимеццу». Уцелевших пиратов и наемников увели в замок; отпущенные немедля на все четыре стороны слуги, гребцы и работники в растерянности топтались у лимана, не зная, куда идти. И быстрое пламя, поднявшись над палубой, как веселая матросская команда, карабкалось по косым парусам покинутого судна, взбиралось по вантам, влезало по канатам — все выше, к вершинам и вымпелам склоненных хищно мачт.
— Не удержались—таки, черти, — скрипнул зубами атаман Иван, глядя на пожар.
11
Погребены павшие в бою. Поделены трофеи. Готовы выступить три ватаги: одна пойдет на челнах вверх по древнему Днепру, другие две — судовая и конная — по морю и Полем в Белгород. Сборы окончены — надо и побеседовать напоследок, особенно — расстающимся, быть может и надолго.
Прощаются, хозяйски сидя в большом зале Леричей, в братском кругу, старшие ватажане с двух великих рек. Уговариваются о новых встречах, о том, как извещать друг друга, если потребуется помощь. Говорят о лихих ворогах вольности своей и жизни — татарах и турках, о ляхах, и мадьярах, наступающих с латинским крестом, о ливонцах и литве.
— Нагрянут на вас татары — зовите, — настойчиво повторяет Тудор Боур.
Василь Бердыш, взглянув на Баклана, качает головой.
— От бесермен отобьемся и сами, — отвечает он. — Орда для нас хоть и проклятие, но не главное. Вот когда настанет самый грозный час...
— Когда понесут паны и ксендзы всею силой Днепру ярмо, — вставил Иван, — тогда вас и покличем, каждая дружья сабля нам во спасение будет, — заключил Василь.
— Нас же, братья, зовите, когда ни потребуется, — молвил атаман. — Осадят ли город турки, нагрянут ли судовой ратью, пойдут ли по суше Молдову воевать — дайте знак, придем. И так приплывайте, — добавил Баклан с улыбкой, — и мы к вам наезжать будем. У нас хороши меды да горелка, у вас — вина да цуйка. Не так, Безух?
Федько закатил глаза, зацокал языком, зашевелил смоляными усищами.
— О деле тож забывать не след, — напомнил Василь. — Чтобы было всегда место нашим товарам на вашем торгу. Ваш ведь Белгород также — наши морские врата, для Поднепровья, как и Молдовы, дорогу к Каффе нам закрывает хан.
— Есть место в доме и в сердце, быть ему и на торгу, — усмехнулся старый Драгош.
В комнате мессера Пьетро ди Сенарега собрались вместе трое братьев—генуэзцев. В белой повязке под расстегнутой сорочкой, мессер Пьетро сверлил гневным взором младшего.
— Сошел с ума! — негодовал старший брат. — В заседельной торбе жалкого раба собирается ехать в неведомый дикий край! Зачем, о проклятый? Степных вшей кормить благородной кровью нашего отца?
— Матросы с галеи, синьор старший брат, — ответствовал Мазо, — на которую вы меня запродали, выкормили, верно, больше этих тварей, чем их наберется на всем вольном Поле.