И тут я поняла, что жестоко ошиблась в Дарье Семеновне. Повелительный тон, румянец, объемистый стан – ничто из этого, по сути, не имело значения, потому что прежде всего она была просто-напросто глупа.
У глупости есть множество оттенков, но глупость в сочетании с непробиваемой уверенностью в своей правоте – явно не то, с чем имеет смысл бороться. Я могла бы сказать, что граф Толстой – великий писатель и что «Анна Каренина» написана вовсе не для оправдания супружеских измен, могла бы доказывать, что жены уходили от мужей задолго до появления этой книги, могла бы привести десяток других доводов – они бы ровным счетом ничего не изменили, потому что Дарье Семеновне было удобнее верить, что граф Толстой сочинил роман сомнительной моральной ценности, что моя мать – бесстыдница, а отец – по меньшей мере слепец. Таким образом тетушка возносилась над моими родителями – и заодно над каким-то графом, которого знает и уважает весь мир.
– Хорошо хоть у Михаила хватило ума добиться перевода в другое место, – добавила Дарья Семеновна. – Могу себе представить, какие толки шли в уезде о вашей семье, а для девушки на выданье нет ничего хуже, чем такая вот история!
Тут довольно некстати я вспомнила, как развязно со мной стали разговаривать некоторые лавочники в Иллуксте, а еще – как местный священник перестал с нами здороваться, и отвела глаза.
– Значит, я права, – удовлетворенно констатировала моя собеседница. – Мать твоя и себе жизнь испортила, и вам.
– Но она все равно моя мать, – выдавила я из себя.
Теперь я уже жалела, что вообще приехала в Митаву.
– Ну вообще-то да, но когда будешь общаться с другими людьми здесь, в городе, лучше не упоминай о ней. Говори, что твоя мать умерла. Поверь, так будет лучше для всех, и в первую очередь для себя.
Я подумала, что тетушка не только глупа, но и бессердечна. Фарфоровые дети смотрели на меня с этажерки нарисованными глазами. Наверное, им было проще в тот момент, чем мне… Хотя, может быть, они тоже страдали – от сознания, что когда-нибудь кто-нибудь может их разбить, например.
«Я уеду, уеду, уеду… В Бауск, Шёнберг, куда угодно. Мое место все равно не здесь».
Но Дарья Семеновна еще не считала нашу беседу законченной. Она заговорила о том, где я училась, и о том, что я умею делать. Я призналась, что систематического образования не получила, немного знаю французский, совсем не знаю немецкого, но люблю читать и верю в самообразование.
Я ничуть не удивилась, услышав в ответ, что тетушка не видит в образовании для женщин никакой практической пользы. Разумеется, они должны уметь читать, писать и считать, но вот все эти новомодные бредни… женщины-врачи… женские курсы… Она говорила и говорила без устали, а я думала, что мне хочется есть.
– Зря Михаил позволил твоему брату остаться с матерью, – добавила Дарья Семеновна после того, как женская тема была более или менее исчерпана. – Уж поверь мне, это совершенно ни к чему! Твоя мать своим поведением доказала, что ни во что не ставит семейные узы, а раз так, доверять ей детей никак нельзя.
Она бросила на меня острый взгляд, ожидая одобрения своим словам – или намека на сопротивление, которое позволит ей развить тему и нагородить еще тысячу слов только для того, чтобы заставить меня с ней согласиться. Я, однако, молчала и поглядывала в окно, за которым был виден кусок двора и три дерева, возвышающиеся над оградой. Дарья Семеновна поджала губы.
– Ты всегда такая молчунья? – не удержалась она.
– Извините, – пробормотала я. – Просто я устала после долгой дороги. – Положим, дорога была не такой уж долгой, от Риги до Митавы ехать всего час и восемь минут, но не стоит забывать о том, что мне еще пришлось порядочно поблуждать по самой Митаве. – И… я с утра ничего не ела.
Тетушка всплеснула руками, заахала, заохала и вызвала Марию.
– Густав не любит, когда садятся за стол без него, – доверительно сообщила она мне. – Ну ничего, мы что-нибудь придумаем…
После переговоров на немецком горничная принесла хлеб, сыр и ветчину, немногим позже явились кофе и конфеты местной фабрики Ланковского. Тут, должна признаться, мое мнение о тетушке изменилось в лучшую сторону, потому что она настаивала на том, чтобы я ела, не стесняя себя, и велела Марии унести заветренный кусок сыра, а вместо него подать другой, свежий.
– Это все влияние Густава, – объяснила Дарья Семеновна. – Немцы – жуткие скопидомы, над каждой черствой коркой трясутся. Я пытаюсь его отучить, но пока не очень получается.