– Послушай, дорогой, – услышал я голос Салли Рейн, звучащий в общей сумятице тихо и довольно энергично. – Сегодня ты должен ухаживать за мной! Я не хочу выглядеть полной дурой…
Тяжелой походкой мимо нас прошествовала герцогиня, оставив после себя тяжелое облако пряных духов. Галливан рассказывал ей о шотландцах. В конце концов Данстен подошел к Изабель Д'Онэ, и они тихо заговорили, могу поклясться, о погоде! Вот так! Банколен и фон Арнхайм вновь наполнили бокалы. Я искренне надеялся, уважая берлинскую полицию, что их вызов не был вызовом нашей пирушке. Однажды вечером в лондонском баре Пейна я видел, как Банколен участвовал в соревновании по поглощению спиртного под столом с краснолицым англичанином. Его называли Блуги. Но когда мы притащили его домой, он оказался каким-то лордом или графом, которого тем не менее в Париже знали как самого завзятого выпивоху.
Жутковатое судно с каким-то непонятным грузом встало на якорь. Я услышал его гудок. Но это оказался не гудок – это был всего лишь крик герцогини:
– Послушайте, не сгущайте краски! У нас еще осталось немного коктейля. Как насчет того, чтобы начать сейчас?
– Превосходная идея, – согласился Д'Онэ, рассматривающий портативный граммофон, по-видимому, для того, чтобы привести его в действие. – Я голоден. Pardieu! Я голоден! А остальные?
Что-то в его голосе заставило всех встрепенуться. Слова «А остальные?» звучали достаточно невинно, но были наполнены отвратительным смыслом. Ему удалось пронять всех, внезапно повысив голос. Салли Рейн так развернулась на подлокотнике моего кресла, что из-за ее зеленой фигурки я не видел лица Д'Онэ. Но я помню, что от этого голоса я подскочил. Его жена и Данстен сидели рядом на широком подоконнике. У них под ногами лежал смятый исфаханский ковер. Банколен и фон Арнхайм стояли возле столика со смесителем для коктейля, фон Арнхайм приподнял бокал, собираясь что-то сказать. Галливан перегнулся через подлокотник кресла герцогини. В руке он держал экземпляр своей книги «Легенды Рейна». Все так и застыли на мгновение, как персонажи музея восковых фигур. Затем кто-то произнес:
– Все в сборе, кроме месье Левассера.
Как вежливый и любезный, но неохотный ответ, до нас донеслось протяжное завывание скрипки. В нем было что-то необычное. Но пока мы молча прислушивались, скрипка начала играть какую-то трепетную, знакомую мелодию, в которой почему-то прослеживались такты танцевального па, а быстрая работа пальцев только подчеркивала эффект. Он играл «Амариллис»!
Салли Рейн залпом осушила свой бокал. Нам впервые стало ясно: мы набросились на коктейль, чтобы не думать об ужасных вещах. Фон Арнхайм с тихим звоном решительно поставил бокал на стол. Данстен, словно протестуя, приглушенно произнес: «Я же говорил!» Но больше никто не сказал ни слова. Я понятия не имел, что делает этот Левассер, какие сумасшедшие намерения им движут…
Раздвижные двери библиотеки распахнулись. На пороге стоял… Левассер! Невидимая скрипка продолжала пиликать танцевальную мелодию.
Кто-то произнес:
– О господи!
Жером Д'Онэ истерически рассмеялся.
Но я наблюдал за Левассером и видел, что он хладнокровен и невозмутим. Он даже улыбался. Его появление окончательно привело в порядок хаос моих мыслей. Свет играл на его блестящих черных волосах, на изумрудной запонке, на кольцах, когда он недовольно раскинул загорелые руки.
– Это запись Хейфеца, – пояснил он, – которую играет «Виктория» в музыкальной комнате. Я сам поставил пластинку, чтобы продемонстрировать, что не имею никакого отношения к этому преступлению.
Левассер прошел немного вперед, повернулся к Д'Онэ.
– Некоторые, – продолжал музыкант, – склонны к мелодраме. Сегодня месье Д'Онэ имел дерзость предположить, что у меня нет алиби, потому что за запертыми дверями играл граммофон, в то время как я занимался… определенными делами. – Он недовольно пошевелил пальцами и засмеялся. – Я настолько хорошо знаю этот мелодраматический прием, что ничуть не удивился. Я уж не говорю об очевидном безумии этой идеи в любом случае. О том, что меня оскорбляет предположение, будто, совершив убийство, я прибег к такому бездарному трюку. И уж не говорю о том, что «Виктория» не стала бы несколько часов самостоятельно крутить пластинки… – В глубоком молчании он указал пальцем на дверь. – Но я хотел вам показать, что тот, кто верит в мою виновность, не знает этой записи. Вы только послушайте. И услышите разницу. Вы услышите аккомпанемент пианино… А теперь, – он снова улыбнулся, – может, кто-нибудь предложит мне коктейль?
Для того чтобы услышать разницу, не требовалось напрягать слух, и мы услышали. Думаю, у некоторых в глубине души с самого начала зародилось некоторое смутное подозрение, а Левассер рассеял его одним жестом. Мы все молчали. Д'Онэ стоял неподвижно, как сфинкс, но сжал кулаки. Изабель Д'Онэ поспешно встала и налила Левассеру коктейль. Он взял напиток, и кольца его засверкали, а яркие темные глаза насмешливо заблестели над ободком бокала.
Глава 16. Смерть под коктейль
Наконец я полностью проникся мистицизмом ситуации.
С непокрытой головой, обдуваемый прохладным бризом, я стоял на зубчатой стене замка «Мертвая голова». Прямо в центре галереи арок, образующих зубы, зияли открытые двери, которых я раньше не видел, – железные двери, выкрашенные серой краской. Вчера ночью, при свете электрических фонарей, мы их не заметили. Но они открывались в невероятный мир – я это увидел, когда наша компания появилась здесь несколько минут назад… …
Мы совершили путешествие через стремительную реку в напоенную ароматами ночь! Я вспомнил щекотание белого мехового воротника темной накидки Салли Рейн, когда мы плыли в раскачивающейся моторной лодке. Я вспомнил золоченые туфельки Изабель Д'Онэ, высокую луну, серебрящуюся воду, а больше всего – огромный освещенный череп, глядящий с высоты пурпурными глазами. Сумасшествие! Сквозь пыхтение мотора я слышал надтреснутый голос герцогини, поющей «…пусть дует ветер штормовой!». Еще одна лодка начала свое таинственное путешествие от дома Элисона. На причале, на противоположном берегу, горели фонари. Кто-то вспомнил Стикс, а женщины, чтобы взобраться на холм, надели галоши на свои легкие туфельки. Сплошной крик, смех, вздохи и ужас…
Вокруг меня на зубчатых стенах горели факелы. Внизу, вдали, я смутно разглядел зеленый мундир полицейского. Я повернулся, возвратился в центральный коридор и убедился, что железная дверь по-прежнему открыта. Коридор с цветным окном и витой лестницей, по которому мы шли прошлой ночью, я узнал, только пройдя мимо.
Большой, но строгий центральный холл. На заднем плане, у стены, широкая лестница, высоко под потолком разделяющаяся на две галереи. Пол и лестница застланы толстым черным ковром. В подсвечниках по всей длине галереи горели свечи, но внизу было темно. У стены наверху стояли черные миланские доспехи пятнадцатого века, позолоченные и инкрустированные. В прорезях забрала горели свечи. Жутковатая фигура смотрела на меня, опираясь на меч.
Не знаю, почему я содрогнулся, поднимаясь по лестнице. Я вновь обратил внимание, что при дневном свете этот холл освещался только светом из окна с желтым стеклом, напоминающим нос черепа, перед которым на железной цепи свисала с потолка гигантская люстра со свечами. Замок был слишком величественным, слишком чудовищным и слишком напоминал призрака с рыжими волосами. На лестничной площадке за доспехами что-то зашевелилось, и мне стало страшно.
– Я вас искала, – донесся до меня голос Салли Рейн. – Вы что, выдохлись? Народ наверху уже пьет! Идемте!
Она казалась очень маленькой в тени черных доспехов. Желтый свет жутковато играл на ее накрашенных губах. Огромные темные глаза неотрывно смотрели на меня. В руках
Салли держала дна бокала. Один протянула мне. Я залпом выпил «Золотую зарю», которая приятно согрела меня.
– Все кончено, – прошептала она из тени доспехов. – Он выпил и рассказал мне. Вообще-то меня это не слишком трогает.