Один раз Равенна не выдержала. Очередной сгусток — величиною чуть ли не с бочку — она в ярости испепелила молнией. Хотя и понимала, что напрасно: уже миг спустя почти на том же самом месте начал набухать новый сгусток. Хоть и маленький поначалу, но растущий прямо-таки как на дрожжах.
«Источник, — шептала волшебница, удаляясь от этого растущего сгустка, — нужно найти источник… только так… иначе не справиться».
С каждым новым шагом защитные амулеты все больше нагревались. Той же Равенне вскоре пришлось достать свой из-за пазухи. Подержав амулет в руке несколько мгновений, волшебница догадалась привязать его к поясу.
Освальд тоже чувствовал все возрастающее тепло в сапоге. Но покамест терпел. Был в состоянии терпеть. Не спешил перекладывать амулет, дабы держать его подальше от собственной кожи, и капитан Римас.
Зато это свойство амулетов — нагреваться от близости Скверны — облегчило сэру Андерсу и его спутникам поиск источника. Ведь чем ближе они находились к источнику, тем сильнее было присутствие Скверны.
Спускаясь в подземелье под донжоном, да преодолевая темные ветвистые коридоры со сводчатыми потолками, пятерым живым — наверное, последним живым людям в замке Веллесхайм — вообще приходилось пробивать себе дорогу. Потому что сгустки Скверны встречались там повсюду. Не только на полу, но и на стенах, под потолком. Иные оказывались столь велики, что целиком перегораживали проход. И тогда в ход шла волшба Равенны или огонь факела.
Под огнем, хоть колдовским, хоть обычным, эти темные, вяло шевелящиеся и источающие зловоние, бугры съеживались, подаваясь в сторону. Иные вовсе сгорали без следа. Конечно, вскоре пораженные сгустки нарастали вновь. Но случалось это не сразу. Так что времени пройти вполне хватало.
— Вы тоже это заметили? — ни к кому конкретно не обращаясь, проговорил Освальд, — в подземельях… в темницах всяких ведь крысы обычно бегают, шуршат. Пауки паутину вьют…
— Да-да, — подтвердила Равенна, поневоле вспомнив пребывание в застенках Святой инквизиции, — только здесь, похоже, даже крыс и пауков Скверна выжила.
А закончились поиски перед тяжелой железной дверью, ведущей в одну из темниц — обширную, но Скверной заполненную как квашня поднявшимся тестом. Бесформенная темная масса даже боевым заклинаниям Равенны поддавалась с какой-то явной неохотой. Огонь факела же так и вовсе остался для нее незаметным. Оставив разве что вмятину размером с кулак.
— Плохо дело, — проговорила сквозь судорожно стиснутые зубы волшебница, простирая обе руки, от пальцев которых в направлении дверного проема змеились яркие молнии, — я уже голод чувствую. Не растратить бы по пути всю силу… тогда с источником бороться будет нечем.
— Голод, значит? — переспросил Освальд, — не волнуйся, я прихватил из таверны… кое-чего, немножко.
С этими словами бывший бродяга достал из котомки кусок сыра, протянул товарке-волшебнице. Та, не отвлекаясь от своего, задействовавшего обе руки, занятия, потянулась навстречу. И, изловчившись, откусила, сколько смогла.
Волновалась, кстати, Равенна напрасно. Цель их пути лежала за железной дверью и сожженными волшбой сгустками Скверны.
Темница, обнаруженная по другую сторону очищенного проема, оказалась весьма просторной. Каменный пол сменился земляным — наощупь земля была рыхлой и чуточку влажной. И на этой земле, распятый на чем-то, похожем на огромное колесо со спицами, лежал человек. Голый, тощий и с серой кожей. Его пятки и кисти рук свисали со спиц «колеса», чуть ли не впиваясь в землю. Которая чуточку подрагивала, или даже шевелилась под ними.
Трудно было узнать распятого человека. Даже для сэра Андерса, знавшего его с малых лет. Истощенный и измученный, он, вдобавок, лишился половины волос. Однако глаза оставались живыми. Чуть помаргивая, они смотрели на обступивших, склонившихся над «колесом» людей.
— Помоги… избавь… — прошелестел распятый человек еле слышно, — прошу… вас.
— Эх, брат, — вздохнул сэр Андерс, уже потянувшись к мечу, — что же ты наделал? Как ты мог… о чем думал только?
— Мог? — напряженную тишину разорвал насмешливый возглас, прозвучавший откуда-то из-за спины рыцаря-изгнанника, — наделал? Этот жалкий кусок мяса ничего не мог. А тем более сделать.