Нет, это не простая смерть – это какое-то страшное знамение, знамение гнева богов. Но на кого они излили свой гнев? На самого фараона! За что? За какие преступления? Все Фивы в тревоге. Весть о страшном событии облетает весь Египет.
А юная покойница лежит на богатом смертном ложе, окруженная многочисленною семьею своею, братьями, сестрами. Смерть придала ее прекрасному лицу выражение глубокой, кроткой задумчивости и покорности воле богов.
Теперь для семьи фараона и для всего его многочисленного двора наступили «дни плача» – семьдесят дней плача вплоть до самого погребения отошедшей на лоно Озириса юной царевны.
Еще не успело остыть тело умершей и первые слезы горя еще не успели высохнуть на щеках окружавшей ее семьи, как во дворец явился Амон-Мерибаст с целым сонмом других жрецов и богатыми погребальными носилками из храма Озириса, чтоб взять новую жертву подземного мира и приготовить ее к переходу в этот таинственный мир. Надо было торопиться с началом бальзамирования, потому что после неожиданной грозы, разразившейся над Фивами в тот день, когда приносилась Нилу «живая жертва», настали вдруг дни знойного самума, и тело умершей должно было быстро подвергнуться разложению.
Под пение погребальных гимнов, среди курений фимиама и общего плача тело умершей, покрытое дорогим виссоном, было положено на носилки и в сопровождении несметной толпы народу, под звуки печальной музыки, направилось к храму Озириса, где в особой лаборатории, обставленной глубочайшею тайной, совершалось обыкновенно бальзамирование умерших.
За печальными носилками шел сам Рамзес в траурном одеянии, без меча и без всяких украшений, с открытою головою, посыпанною пеплом с жертвенника Озириса, и с распущенными волосами в знак глубочайшей скорби. Его окружало все его многочисленное семейство. В ближайшей группе придворных женщин, следовавших непосредственно за семьею фараона, шли Изида-хеттеянка и Лаодика. Воздух оглашался рыданиями – все Фивы плакали! Это было что-то потрясающее.
Близ храма Озириса, вдоль широкой аллеи сфинксов, расположены были войска. Военные музыканты и воины при приближении печального шествия огласили воздух трубными звуками и ударами копий о щиты в знак отдания последней чести перед вступлением Нофруры в царство подземных сил.
У внутренних пилонов храма Озириса носилки с телом царевны были опущены на землю для последнего целования тела перед его «преображением», когда оно должно было превратиться в мумию с невидимым для смертных лицом.
Прощание было трогательное, раздирающее душу. Трудно было предположить, чтобы у сурового Рамзеса оказалось столько нежности и любви: с искаженным от душевного страдания и слез лицом он страстно припадал к холодному лицу дочери, обливая его слезами, гладил и целовал голову, покрывал поцелуями руки. Более сдержанна в своей печали была мать умершей. Тиа нежно отерла лицо дочери, смоченное слезами фараона, и поцеловала ее в бледный лоб и закрытые глаза.
Из сестер умершей больше всех плакала хорошенькая Снат-Нитокрис.
– О милая сестра! Зачем я не пошла вместе с тобой в загробный мир, в прекрасную страну Запада, в Ливийскую пустыню! Ты бы не скучала там одна… Но подожди – и я приду к тебе, милая сестра! – плакала Нитокрис, припадая к груди умершей.
Лаодика плакала тихо, молча: столько смертей проносилось в ее памяти, столько дорогих теней. Ее милые братья – Гектор, Полидор, Ликаон – все убитые ужасным Ахиллом… А где другие?.. Где тот, дорогие черты которого она носит в своем осиротевшем сердце?
Наконец все простились с умершей, и жрецы, подняв носилки, унесли мертвую царевну в очистительную палату, куда, кроме них, никто не смел вступать и откуда через семьдесят дней прекрасная Нофрура должна выйти в виде нетленной мумии, для погребения ее в семейном склепе фараона Рамзеса III.
Фараон и все провожавшие умершую двинулись обратно. Теперь не слышно было ни музыки, ни сотрясающих воздух ударов копий о щиты. Казалось, Фивы потеряли нечто большее, чем любимую дочь Рамзеса: так все казалось мертво кругом.
Приближаясь вместе со всеми ко дворцу, Лаодика нечаянно взглянула на стоявшую около первых пилонов толпу и вздрогнула: среди других знатных египтян, почтительно ожидавших прохода во дворец фараона и его семейства, она узнала своего господина, Абану. Ей стало страшно. Неужели он потребует ее к себе? А Пентаур? Неужели он отдаст ее?
Боясь встретиться с его взглядом, Лаодика быстро опустила глаза. Но ей оставалось неизвестным, видел ли ее Абана. Может быть, и нет. По крайней мере, когда она его нечаянно заметила, он смотрел не на нее, а на самого фараона.