Теперь оставалось передопросить Абану, не найдется ли в его показаниях той нитки, которая с болезненным припадком Аталы ускользнула из рук судей.
И Абану вновь ввели в палату суда.
– Абана, сын Аамеса! – снова начал Монтуемтауи. – Ты видел и понял, что многое открылось пред лицом Озириса из того, что ты хотел скрыть от нас и от всевидящего божества. Теперь скажи, что тебе известно из того, что открыла пред очами суда Атала?
– Я все сказал, что знаю, – отвечал Абана.
– Да, ты признался в том, что скрывал пред нашими очами и в чем тебя уличили; а уличили тебя в том, что ты видел Лаодику уже в Фивах и для убийства ее дал свой меч Атале. А что ты знаешь о том, будто ее подвигнули на убийство, кроме тебя, еще и другие? Кто они?
– Я не знаю.
– Какие твои отношения к женскому дому?
– Никаких. Из всего женского дома я лично знал Аталу, с которой познакомился в доме ее отца.
– А какие твои отношения были к ее святейшеству, царице Тиа?
– Никаких. Я видел ее только издали, в священных процессиях.
– А с начальником женского дома, Бокакамоном?
– Никаких.
– А с Пенхи, бывшим смотрителем стад фараона?
– Никаких, я его совсем не знаю.
– Скажи еще, Абана, сын Аамеса, какое участие в убийстве Лаодики мог принимать верховный жрец богини Сохет, Ири? Его имя также упомянула Атала, твоя сообщница. Признавайся.
– Я ничего не знаю, больше мне не в чем сознаваться, – угрюмо отвечал Абана, видимо утомленный и физически и нравственно.
Монтуемтауи помолчал несколько. Из ответов Абаны он мог заключить, что этот преступник или упорно отмалчивается, или изворачивается, или же совсем непричастен к заговору, а замешан в одном лишь убийстве Лаодики. По крайней мере, по отношению к заговору его ни в чем нельзя было уличить или поймать на противоречии, на сбивчивом показании.
И Монтуемтауи снова приказал отвести его в комнату ожидания.
Но надо же было что-нибудь предпринять для раскрытия заговора. Но что? Атала указала на таких лиц, что даже страшно было подумать о привлечении их к следствию. Тут замешаны супруга фараона, наследник престола, верховный жрец богини Сохет и начальник женского дома.
Необходимо об этом страшном открытии доложить Рамзесу.
– Но имеем ли мы какие-либо основания заподозрить ее святейшество? – решился возразить Хора.
– Это правда, – согласился Монтуемтауи, – но имеем ли мы право скрыть что-либо от его святейшества фараона?
– А если Атала говорила все это в болезненном бреду? – снова возразил Хора. – Или еще хуже: если она думала свое преступление взвалить на плечи таких особ, о которых нам и думать страшно?
– Как же быть? – спросил носильщик опахала Каро.
– Мне кажется, – отвечал Хора, – надо прежде потребовать от Аталы доказательств, фактов.
– Но уж и без фактов слова ее слишком важны.
– Потому нам и следует быть еще более осмотрительными, – настаивал на своем Хора, – надо Аталу допросить обстоятельнее; в ее показании я не вижу смысла. Девчонка убила соперницу из ревности и вдруг к своему личному делу припутывает священные имена.
– Мне также кажется, что докладывать об этом теперь же его святейшеству преждевременно, – заметил еще один из судей, худой и сморщенный, как старый финик, по имени Пенренну, занимавший должность царского переводчика.
– В таком случае надо допросить Аталу, – сказал председатель. – Пригласите сюда Бокакамона, смотрителя женского дома, – обратился он к писцам.
Вскоре в палату суда вошел Бокакамон. При входе он обменялся с знаменоносцем Хора быстрым тревожным взглядом.
– Суд Озириса снова требует пред лицо свое девицу Аталу, дочь Таинахтты, – сказал пришедшему председатель.
– Дочь Таинахтты не может явиться пред лицо Озириса, – отвечал Бокакамон.
– Почему?
– Боги помешали ее рассудок.
– Что ж она? Заговаривается?
– Да, говорит несообразности… Полное безумие…
– Какие же несообразности? – допытывал председатель.
– Говорит речи, противные богам, – уклончиво отвечал Бокакамон.
– Какие же? Все относительно убийства дочери троянского царя?