С третьего этажа под рявканье сирены спустились на второй. Отсыревшую раздевалку с тщательно зачищенными надписями на деревянной лавке отделяла от душа очередная железная дверь. В душе всего пять леек, вентили с холодной водой сняты, из горячего крана вода лилась чуть теплая. После помывки — обратно на «сборку». Матрац — в одну руку, миску, кружку — в другую, так и двинулись в камеру.
По дороге мне, наконец, удалось рассмотреть, где нахожусь. Тюремный продол, по которому вели, был на удивление аккуратным и никак не подходил к традиционному образу темницы. Приятное освещение, снежные потолки, вездесущая чистота создавали больше санаторно-больничную, нежели тюремную атмосферу. Камеры располагались по обеим сторонам коридора, по десять хат на этаже, рядом с каждой висела белая табличка с номером, первая цифра которого соответствовала этажу. Подойдя к триста восьмой, находившейся почти в самом конце продола, вертухай приказал встать лицом к стене, открыл глазок и, не отрываясь от «штифта», несколько раз повернул ключом в замке. Тормоза, громыхнув, открылись, насколько позволяли фиксаторы. Из камерной утробы ударили дискотечные басы на полную мощность работавшего телевизора. Боком обогнув ворота, я протиснулся внутрь.
Представшая передо мной картина всколыхнула яркие, противоречивые чувства, подытоженные долгожданностью конечной остановки. По планировке хата аналогична «сборке», но из-за обжитости выглядела гораздо теснее — нечто среднее между комнатой в общаге и продуктовым складом. Вдоль стен рядами возвышались многочисленные коробки с овсяными, гречневыми хлопьями, пакеты молока и кефира, стаканы со сметаной, колонны синих пластиковых банок с повидлом, фальшивой бронзой блестели плошки с тушенкой и кашами. Под шконками пухли баулы, просвет между телевизором и стеной забили блоки «Мальборо» и «Парламента».
В нервном ожидании воплощения художественных представлений о тюрьме с ее «прописками» и пресс-хатами стал рассматривать публику. По краям верхних шконок в одинаковой позе лотоса, словно сфинксы, застыли два внушительного вида и габаритов сидельца. Хмурые лица, бритые затылки, спортивная «заточка» — в тучных фигурах проглядывало многолетнее самоистязание железом. Один слегка переваливал за центнер, другой мог не вписаться и в полтора. Этот сиделец весь был запартачен цветными картинками. Сидя, он опирался на изуродованную руку, на которой отсутствовали указательный, средний и безымянный пальцы. На нижней шконке робко жался парнишка лет двадцати двух, имея улыбку за обыкновенное выражение лица, что-то вроде приобретенного рефлекса — единственной для него возможной психологической защиты. Киношный образ пресс-хаты разрушал последний сокамерник — несуразно сложенный высокий очкарик, примерно мой ровесник. Толстые диоптрии, облегающая водолазка и кальсоны цвета хаки подчеркивавшие рахитизм фигуры, нелепость движений, неосознанно подгоняемых под музыку, невольно вызывали улыбку и недоумение. К тому же шконку этот танцор хамовато-интеллигентного покроя занимал, по моим вольным представлениям, самую почетную — правую нижнюю, возле окна.
— Здравствуйте, — механически бросил я, озираясь по сторонам и пытаясь анализировать увиденное.
Кто-то поздоровался, остальные молча кивнули, пристально изучая вновь прибывшего. Свободные нары были заставлены, но тут же сверху пошла команда: «Заяц, убери вещи». И парень в камуфлированных кальсонах, не сбиваясь с музыкального такта, ловко принялся рассовывать и утрамбовывать в пустые щели камеры, баулы, пакеты, мешки.
Когда я, наконец, бросил матрац на освободившееся пространство, началось знакомство с круговым рукопожатием. «Заяц» представился Севой, остальные оказались Сергеями.
— Что за беда, Вань? — поинтересовался Сергей с погонялом Алтын.
— Чубайс.
— Да, точно, — подпрыгнул танцор Сева, изобразив на лице необъяснимое удовольствие. — По ящику тебя видели и фотку твою в газетах пропечатали.
— А мы тут поспорили, кто к нам заедет — комерс или не комерс, — объясняя нечаянную радость Зайца, нехотя добавил Алтын.
— Серега, ну и кто угадал? — Сева самодовольно уставился наверх, на что собеседник лишь криво ухмыльнулся.
— А у вас что за дела? — спросил я в ответ.
Алтына грузили убийством в составе банды, беспалого тяжеловеса по кличке Бубен судили за организацию наркомафии, самый юный пассажир уже получил срок за мошенничество и ждал этапа на зону.
Сева Заяц назвал свои статьи.
— Это куда? — для меня цифирь Уголовного кодекса начиналась и заканчивалась убойной сто пятой.
— Изнасилование, — расстроенно пояснил Заяц.
И без того, мягко говоря, сомнительная шутка прозвучала глупостью с тухлым душком.
— Ты че гонишь?! — закипел Бубен.
— Серега, ну, я пошутил, — извиняясь, развел руками Сева и, переведя на меня взгляд, театрально выдержал паузу: — Вымогалово шьют. Я «Черный плащ». Слышал?
— Нет пока, — за последнюю неделю я первый раз рассмеялся.
— Значит, здесь такая постанова, — вполголоса напутствовал Бубен. — Живем людским, шнырей нет, на тряпку упасть не западло. О своих делюгах не базарим. Собрался на дальняк — распрягаешь занавеску, если в хате кто-то ест — дождись, пока закончит. В остальном по ходу разберешься.
Камера дружно закурила. Тренировать волю натянутыми до предела нервами не достало сил. Сигареты хватило на три жадных затяжки: отпустило, согрело, расслабило.
— А как вещи с воли затянуть? — прикуривая, я машинально пытался греть ладони от горящей спички.
— Здесь все через заявление на имя начальника изолятора. Утром на проверке забирают, в течение трех дней рассматривают, если отказ не принесут, значит, разрешили.
— Как писать заявление? Не силен я в подобном жанре.
— В правом верхнем углу пишешь: «Начальнику ИЗ 99/1 полковнику внутренней службы Прокопенко И.П., к.308, по центру — «Заявление». С новой строки: «Прошу Вас разрешить», далее суть просьбы, например, получить от моих родных, или выдать со склада то-то и то-то, или посещение спортзала и тому подобное, затем число и подпись.
— Какого спортзала? — недоверчиво переспросил я.
— Да, есть здесь такое, — улыбнулся Серега. — Сто сорок рублей в час с рыла, как правило, вместо прогулки, и то в порядке поощрения. Начнешь с ними кусаться — о спорте можешь забыть.
Я вспомнил, что шесть дней ничего не ел. Тут уж по-хозяйски уважил Бубен. После недолгого колдовства над электрочайником по шленкам растеклось что-то очень вкусное, сочное и жирное. Глаза слипались в полудреме. Но хата на покой не собиралась. В телевизоре бесперебойно гудела музыка.
— Может, чифирнем? — спросил Бубен.
— Можно. — Алтын лениво приподнялся со шконки. Пластиковое ведерко из-под повидла Бубен наполовину засыпал чаем и залил до краев кипятком. Минут через двадцать густую жирно-бурую, словно отработанное масло, жидкость он слил в другое ведерко, которое пошло по кругу. Каждый, сделав по три-четыре глотка, передавал «братину» следующему. Вкус необычный и немного тошнотворный, с тупой горечью.
— Ну, как? Бодрит? — поинтересовался Заяц, явно хорохорившийся передо мной своим семимесячным тюремным стажем.
— Ты вообще заткнись! — оборвал Севу Алтын, повернувшись ко мне, пояснил: — Заяц две недели назад пару таких бадеек в одно рыло засадил. Сначала блевал дальше, чем видел, потом сутки проср… не мог. Так ведь?
— То ж «конь» был, — попытался оправдаться Черный плащ.
— Что такое «конь»? — спросил я.
— «Конь» — почище чифиря будет, — хохотнул Сева, воспользовавшийся предоставленной возможностью съехать с неприятной темы. — Много чая, много кофе и банка сгущенки.
За разговором закончился чифирь, оставив на дне бледно-ржавый осадок.
Взгромоздив на шконку пачку прессы из толстой стопы газет и журналов, возвышавшейся в углу хаты, я жадно принялся за чтение, изголодавшись по новостям. Список изданий оказался внушительным — от «Коммерсанта» и «Комсомолки» до «Работницы» и «Мурзилки».
— А я все выписываю, — поймав мое удивление, пояснил Заяц.
— Все подписываются на издания, а Сева — на подписной каталог, — заржал Бубен.