Уехала моя дама скаженная, и стал я жить в полное свое природное удовольствие.
День живу в полное природное удовольствие, второй, третий… На четвертый заскучал. Никто меня не грызет, не шпыняет, не кричит на меня, не дергает — такая вокруг меня образовалась бессловесная пустота, что хоть живьем в гроб полезай! Пойду на пчельник — пчелки жужжат, а мне слышится, будто это супруга моя жгучими словами меня шпыняет. Вроде полегчает, а потом еще пуще скука когтит.
Выйду на трахт, постою. Машины мимо — вжик, вжик!.. Знакомый шофер рукой махнет, а мне опять блазнится — это дама моя фигой мне на полной скорости помахала. Только обрадуюсь, а она уже промелькнула, милая виденья!
Куда пойдешь, кому пожалишься?
Ведь собаки и той нет! Полкашку моего прошлым летом медведь до смерти лапой зашиб, нового пса не завел и не заведу, второго Полкана нет и не будет, ну, да это особый разговор.
Пошел в избу, выпил с горя медовухи — не берет! А ведь отменная у меня медовуха, на всю округу славится, но не тот, видать, у нее градус, чтобы перешибить мою кручинушку. Не миновать, думаю, в город за водкой ехать!
Мигом собрался, все в избе бросил, как есть, а бочку с медовухой оставил в сенях, только дощечками ее прикрыл, а сверху камушком придавил. И тут же ковшик оставил, кто зайдет, захочет испить, пожалуйста, пей, милый, в полное свое природное удовольствие, нам нашего продухта не жалко!
Пошел на трахт, проголосовал, сел в попутную машину и поехал в город за сорок километров. В «Гастрономе» встретил знакомого лесника, выпили мы с ним половинку на двоих, вторую половинку в запас взял и тем же манером покатил домой.
Пока ехал в кузове, ветерком обдуло — повеселел. Сошел с машины, иду знакомой тропочкой, а тут — вот беда-то! — опять, чувствую, меня скука начинает забирать! Подхожу к дому… что такое? Бельишко, какое висело на веревке, в клочья разодрано, валяется на земле. Захожу в сени — батюшки! Бочка с медовухой лежит на боку, продухт весь не то выпит, не то вылит… Гляжу — следы на траве. Ага, суду все ясно! Михаил Иванович заходили, поозоровали, напакостили и удалились восвояси!
Взял я свою верную тулку центрального боя, зарядил картечью да в карман с десяток патронов сунул и пошел по его следам. Дошел до речки — следы оборвались. Перешел речку вброд — вот они снова, свежие! И вдруг слышу, кто-то храпит, да так храпит, что аж земля дрожит. Огляделся, а он — вот он!.. Лежит под кустиком, здоровый чертила, лапу переднюю под морду подложил и работает на всю носовую завертку!
Подхожу вплотную… Храпит, не просыпается! Носком сапога толкнул его в окорок… Никакого впечатления, еще громче захрапел! Наклонился… Медовухой от него так и шибает!
Ну как в спящего зверя, да еще в пьяного, стрелять!
Ведь мы с ним, думаю, сейчас вроде как бы братья по духу!
Ткнул его еще раз сапогом, а он один глаз открыл, посмотрел на меня, вздохнул, перевернулся, бродяга, на другой бок и еще громче захрапел. Постоял я над ним, постоял, плюнул и пошел домой. Выпил привезенную из города вторую половинку, повалился на кровать и сам захрапел не хуже того медведя.
Утром слышу, кто-то меня тормошит, трогает за плечо, толкает в бок. Открываю один глаз… Что за притча! Стоит надо мной моя дама скаженная, чемодан в руке, улыбается, как ангел небесный. «С добрым утром», — говорит. «С добрым утром, — отвечаю. — И позвольте поинтересоваться, почему это такое вас раньше времени домой принесло?» — «Соскучилась, — говорит, — по законному супругу. И еще, — говорит, — опасалась, как бы ты, старый греховодник, не привел в избу какую-нибудь там… медведицу!»
К слову — о медведице. Мне потом один охотник говорил, что подстрелил медведицу. Я теперь думаю, что это «вдовец» ко мне заходил и помянул моей медовухой свою благоверную. Хорошо, что я его тогда помиловал!
ИНТИМНАЯ ИСТОРИЯ
(Рассказ моего знакомого)
Должен вам сказать, что я ревнив, как… чуть было не сказал, как Отелло, но вовремя спохватился. Отелло, по-моему, прежде всего простодушен и детски доверчив, а уж потом ревнив. Если бы не злодей Яго, бедный мавр не ревновал бы так бешено свою золотоволосую венецианку. Ведь у Отелло был повод для ревности, ложный, но все же повод — хитросплетения подлеца Яго и вся эта злосчастная путаница с платком. А не будь ложного повода — Отелло и Дездемона прожили бы в мире и согласии до глубокой старости, у них были бы дети и, возможно, внуки, и бабка Дездемона, вытирая их черные носишки, рассказывала бы им страшные и великолепные были про сражения, в которых участвовал их храбрый дедушка Отелло, когда он был молодым генералом!
Я же ревную, вернее, ревновал, свою умную, милую, красивую жену в сущности без всякого повода.
Не глядите на меня так осуждающе: даю вам слово, я — не какой-нибудь там патологический тип и не бай-феодал, я абсолютно здоров, нормален во всем, общественность наша души во мне не чает. Просто я как влюбился в свою жену пять лет тому назад, так и до сих пор нахожусь в этом состоянии влюбленности, чудесном, остром, но всегда немножко болезненном. Может быть, моя сумасшедшая ревность это всего лишь боязнь потерять — нечаянно или случайно — свое счастье?
Ревнуя, я не делал жене громких сцен, не упрекал, не ругался, не рвал на себе волосы, не вращал белками глаз, как плохой актер в роли того же Отелло. Нет, ревнуя, я «уходил в себя», впадал в зловещий минор, трагически молчал и хмурился. Но так было больнее.
Однажды у меня все же произошло объяснение с женой, когда в одном доме она слишком уж открыто кокетничала, разговаривая со своим соседом по столу, молодым, талантливым художником.
По дороге домой я высказал ей все, что у меня накипело в душе за этот трудный вечер. Она выслушала меня, чуть-чуть подняла тонкие брови и, прищурив иронически свои прелестные карие глаза, сказала: «Ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю. Я тебе верна больше, чем Пенелопа Одиссею, но я кокетлива, как всякая женщина. В этом нет ничего дурного». — «Ты не всякая женщина, — сказал я ей, — ты серьезная, умная женщина, научный работник, физик». — «Я — кокетливый физик!» — сказала она. «Таких не бывает!» — вскрикнул, вернее, даже взвизгнул я. Она усмехнулась и сказала: «Мы — физики, как тебе известно, не чуждаемся лирики. У нас в институте часто выступают поэты, и некоторые из них очень кокетливы, хотя они и мужчины. Наверное, это они (тут она вздохнула) так плохо на меня подействовали!..»
Мы поссорились в тот вечер. Потом, правда, помирились, но это объяснение меня не исцелило. Исцеление произошло позже. И местом действия происшествия, которое сыграло роль решающего психологического толчка, в этом смысле была… дамская парикмахерская. Как-то после работы я зашел за женой туда: у нее в институте в тот вечер праздновали юбилей видного ученого, ее шефа, и ей нужно было, по ее словам, «причесаться на высшем уровне».
Я, как и вы, уважаю любой труд и знаю, что среди дамских парикмахеров немало найдется хороших скромных работников, любящих свою полезную профессию. Но этого я возненавидел сразу, как только он в своем ослепительно-белом накрахмаленном халате (здесь эту спецодежду называют более изысканно — пеньюар), покинув свое святилище, появился в комнате ожидания.
Это был начинающий толстеть блондин, почти альбинос. Очень быстрый в движениях. Длиннорукий и короткопалый, с толстыми ловкими пальцами, поросшими светло-рыжей шерстью. Глаза презрительные и тоже светло-рыжие, как у выдры, причем у такой выдры, которая абсолютно убеждена в том, что уж она-то никогда не станет шубным воротником!