Теоретические системы, относящиеся к конкретным предметным областям, постулаты, на которых возводится здание теории, методы доказательства, используемые в ней, — все это непосредственно связано с категориальными структурами и общими принципами, составляющими верхний пласт научного знания.
Средний «этаж» науки — это полуэмпирический, полутеоретический анализ конкретных ситуаций. Сталкиваясь с необходимостью объяснить конкретное явление, ученый пользуется как общенаучными представлениями, так и соображениями здравого смысла. Предмет исследования предполагается уже расчлененным на отдельные компоненты. Последние фиксируются либо на уровне наблюдаемых фактов, либо исходя из теоретических соображений, либо (наиболее часто встречающийся случай) опираясь на то и другое. Объяснение дается не явлению в целом, а некоторым его аспектам. Точнее, ищутся факторы, присутствие, отсутствие или изменение которых сказывается на существовании или модификации свойств объекта, интересующего исследователя. Объяснение ведется в терминах «воздействия», создается некоторая предназначенная для анализа данного конкретного случая модель поведения объекта, многие особенности которой не укладываются в теоретические установки (и может, даже им противоречат). Приведем пример.
Законы движения, изложенные в «Физике» Аристотеля, не предопределяют поведения тела в конкретном случае, когда оно движется противоположными движениями, скажем, при подбрасывании — сначала вверх, а затем вниз. Будет ли оно покоиться в промежуточной (в нашем случае — самой верхней) точке или нет? Сам Аристотель утверждал, что между противоположными движениями должен быть интервал покоя. Возражая ему, схоласт XIV в. Марсилий Ингенский вслед за арабскими комментаторами прибегает к аргументу, содержащему некий мысленный эксперимент: «…нет необходимости, чтобы был временный момент покоя между любыми движениями, туда и обратно. Доказательство состоит в том, что если бы боб бросили вверх против жернова, который падает, то не представляется вероятным, чтобы боб мог покоиться до падения, ибо если бы он покоился в течение некоторого времени, он остановил бы жернов, что представляется невозможным». Марсилий приводит и другой опровергающий пример: «Допустим, что Сократ движется к западу на корабле, который покоится. Тогда возможно, что Сократ в какой-то момент перестанет двигаться. И допустим, что в тот же самый момент, когда Сократ перестал двигаться (к западу), корабль со всем содержимым начинает двигаться к востоку. Значит, непосредственно перед тем Сократ двигался к западу, и сразу же затем он будет двигаться к востоку. Поэтому сначала он двигался одним движением, а затем другим, причем противоположным, без промежутка покоя» [151, 286—287].
Аргументы Марсилия Ингенского, описание «экспериментальных» ситуаций, постановка проблемы и способ ее решения, по-видимому, будут понятны и человеку, незнакомому с принципами аристотелевской физики. Их нетрудно изъять из контекста средневековой науки и поместить в «систему координат» физики нового времени. Относительная независимость любого конкретного исследования от общетеоретических (категориальных) предпосылок, создание внутри него своего собственного «пространства мысли», где «определение» каждого момента производится через другие моменты, присутствующие в том же самом пространстве, дает возможность науке любого времени, не меняя своей «точки отсчета» ассимилировать знания прошлых эпох. Однако прямо перенести из одной «системы координат» в другую можно только результат, ответ на некоторый вопрос; мотивы, побудившие поставить вопрос в такой форме, предпосылки, позволившие превратить этот вопрос в научную проблему, короче, смысл и значение этого результата как точки, возникшей на пересечении многих линий рассуждений, пронизывающих систему научного знания того времени, — все это исчезает, будучи включенным в позднейшую науку. Но история научных результатов не исчерпывает истории науки. Последняя предполагает анализ концепций, внутри которых ставятся и решаются научные проблемы различной степени общности.
Когда говорят о понимании проблем, то подразумевают по крайней мере два аспекта «понимания»: первый, когда схватывается «локальный» смысл, ограниченный данной проблемной ситуацией, и второй, «тотальный», при котором достигается понимание значимости данной проблемы для прояснения общетеоретических вопросов. Мы гораздо лучше поймем процитированные отрывки из сочинения Марсилия Ингенского, если учтем предпосланные им рассуждения схоласта, которые проливают свет на общефизический смысл проблемы «интервала покоя» между противоположными движениями. Марсилий намерен доказать тезис о том, что такого интервала покоя нет. Он следует канонической схеме схоластического рассуждения: сначала приводятся аргументы против защищаемого автором тезиса, затем им противопоставляется самый тезис, который по возможности подкрепляется авторитетом, вслед за этим осуществляется доказательство тезиса и опровержение выдвинутых вначале контраргументов. Отметим, что автор может привести в качестве контраргументов как утверждения, реально высказанные другими лицами, приведенные в каких-то книгах, так и найденные им самим, — это не имеет значения, поскольку речь идет о научной добросовестности. Все положения, противоречащие выдвинутому автором тезису, которые он может усмотреть, он обязан опровергнуть.
Марсилий прежде всего ссылается на Аристотеля, который «в восьмой книге “Физики” приводит аргументы и доказывает, что прямолинейное движение не является непрерывным и постоянным» в случае, когда оно состоит из противоположных движений. Марсилий приводит затем доводы, свидетельствующие в пользу аристотелевского тезиса о необходимости интервала покоя, т. е. контраргументы к своему тезису, из которых вырисовывается теоретический контекст постановки данной проблемы. «…Если бы это было не так (именно, если бы не было момента покоя), то из этого следовало бы, что противоположные движения суть одно непрерывное движение, что невозможно» [151, 285], — ведь с самого начала было предположено, что есть два противоположных движения, а не одно. Другой «логический» аргумент в защиту интервала покоя: если бы это было возможно, то «нечто могло бы быть движимо противоположными движениями. Этот вывод невозможен, как явствует из четвертой книги “Метафизики”» [там же]. Марсилий здесь ссылается на замечание Аристотеля, что невозможно, чтобы противоположные атрибуты — в данном случае движение вверх и вниз — принадлежали одному и тому же субъекту в одно и то же время (Метафизика, 1005 в 25—26) [7, 1, 125]. Среди многочисленных физических доводов, приведенных Марсилием, которые подтверждают наличие «интервала покоя», есть и такой: «…за исключением кругового движения, всякое движение стремится прийти в состояние покоя, как если бы это было его конечной целью (terminus). Но если вдоль одного и того же пути происходит движение вверх, а затем движение вниз того же самого мобиля, то следует, что покой будет происходить вверху (в верхнем пункте движения) и то, что сначала утверждалось, показано» [151, 285—286]. Но против этого утверждения, исходя из принципов аристотелианской физики, Марсилий выдвигает контраргумент: «…<я доказываю) противоположное положение, так как если бы тяжелое тело было брошено вверх, оно могло бы покоиться прежде падения, и тогда следовало бы, что тяжелое тело могло бы покоиться вверху не будучи задержано насильственно» [151, 286], в то время как естественное место тяжелых тел, согласно Аристотелю, — внизу. Таким образом, проблема «интервала покоя» затрагивает один из центральных пунктов средневековой физики — проблему естественного места и соответствующей трактовки движения как определяемого системой мест, т. е. как локального движения.
Вопрос об «интервале покоя» вырастает на почве концепции локального движения, составляющей специфическую черту аристотелианской физики, и его постановку и обсуждение уже нельзя понять вне контекста средневековой науки. Мы опять сталкиваемся с задачей интерпретации и реконструкции самого верхнего, концептуального «этажа» научного знания.
Очевидно, что теоретические конструкции не допускают столь же непосредственного переноса из одной «системы координат» в другую, как это имеет место в отношении, более частных результатов. Однако в реальной истории науки перенос теоретических принципов все же происходил — правда, сопровождаясь трансформацией последних, часто весьма радикальной. Свидетельством такого рода переноса является факт преемственности в развитии науки.