военная резня]. Но в то время я не видел ничего, что могло бы заменить то, что существовало. И именно с этой точки зрения революция 1917 года поразила меня так сильно, потому что вдруг на горизонте показалось, что все может быть и по-другому. Каково бы ни было отношение к этому «разнообразию», это «разнообразие» изменило всю жизнь всех нас, значительной части моего поколения (Лукач 1980, стр. 66 и 53). Эрнст Блох рассуждает аналогичным образом, говоря как о молодом венгерском философе, так и о себе, отмечая: «В начале войны, в 1914 году, мы чувствовали себя совершенно потерянными. Эта война стала решающим фактором в развитии каждого из нас. Для него связь с коммунистическим движением была одновременно и поддержкой, и убежищем» (в Коппеллотти 1992, стр. 370). Даже не устанавливая органических отношений с коммунистической партией и движением, на идеальном уровне молодой немецкий философ приходит к выводам, не отличающимся от выводов молодого венгерского философа. Блох (1977, стр. 43) позже заявил, что он приветствовал «русскую революцию» с «беспрецедентным освободительным ликованием». Согласно «Духу утопии», написанному в основном в военные годы, в один из «самых позорных периодов истории», если «над Европой», ответственной за войну, нависла вечная смерть, то следует приветствовать тот факт, что страна, возникшая в результате Октябрьской революции, сопротивляется агрессии той или иной капиталистической державы. Да, «Российская марксистская республика остаётся необузданной». В любом случае, более чем когда-либо необходима «подлинная тотальная революция», о которой говорил Маркс, которая принесет «свободу» и ознаменует «начало всемирной истории после доисторической эпохи» (Блох 1923, стр. 311 и 315-16). Октябрьская революция — это наконец обретенная истина для тех, кто стремится придать конкретность борьбе против войны или, скорее, против продолжающегося «геноцида» (Vцlkermord), если на этот раз использовать язык двух лидеров социалистического и антимилитаристского движения, а именно Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Даже будущие лидеры Октябрьской революции (некоторые из которых прошли подготовку на Западе) воспринимали и переживали Первую мировую войну как окончательное проявление ужаса, присущего капиталистическо-империалистической системе, и абсолютной необходимости ее свержения. Приведем несколько примеров: Бухарин говорит о «страшной фабрике трупов», Сталин — о «массовом истреблении живых сил народа». Особенно красноречива картина, нарисованная Троцким: «Деяние каиновой «патриотической» прессы» двух противоборствующих сторон есть «неопровержимое доказательство морального упадка буржуазного общества». Да, человечество скатывается к «слепому и бесстыдному варварству»: мы являемся свидетелями вспышки «расы кровавого безумия», использующей самые передовые технологии в военных целях; это «научное варварство», которое использует великие открытия человечества «только для того, чтобы разрушить основы цивилизованной общественной жизни и уничтожить человека». Все хорошее, что создала цивилизация, погребено в крови и грязи окопов: «здоровье, комфорт, гигиена, обычные повседневные отношения, дружеские связи, профессиональные обязательства и, в конечном счете, кажущиеся незыблемыми правила морали». Позднее, но все еще в связи с катастрофой, разразившейся в 1914 году, появляется и термин «холокост»: 31 августа 1939 года Молотов обвинил Францию и Англию в том, что они отвергли советскую политику коллективной безопасности, в надежде натравить Третий рейх на СССР, не колеблясь спровоцировать «новую великую бойню, новый холокост народов»1.
2. ...и переломный момент октября 1917 года на Востоке Первая мировая война вызвала в Азии далеко не те же эмоции, что в Европе, и не только потому, что поля сражений находились за тысячи миль. В колониях и полуколониях капиталистическо-колониальная система проявила свое ужасное бремя угнетения и насилия задолго до августа 1914 года. Для Китая трагическим поворотным моментом, несомненно, стали Опиумные войны. Именно для того, чтобы нейтрализовать «британских наркоторговцев» и положить конец торговле опиумом, разрушительные последствия которой теперь стали очевидны всем, в 1851–1864 годах произошло восстание тайпинов — «самая кровавая гражданская война в мировой истории, в которой, по оценкам, погибло от двадцати до тридцати миллионов человек» (Davis 2001, стр. 22 и 16). Запад, внесший весомый вклад в провоцирование конфликта, становится его бенефициаром, поскольку он может распространить свой контроль на разоренную и все более беззащитную страну. Начинается исторический период, в течение которого «Китай распинают» (к западным палачам тем временем присоединились Россия и Япония). К «иностранным пушкам» и «самым ужасным восстаниям в истории» добавляются «природные катаклизмы», которым страна, находящаяся в руинах, не может оказать никакого сопротивления: «Без сомнения, число жертв в истории мира никогда не было столь велико» (Gernet 1972, стр. 565 и далее и 579). По сравнению с этой огромной трагедией начало Первой мировой войны — всего лишь пустяк. Призванный вмешаться на стороне Великобритании, Сунь Ятсен, президент республики, возникшей в результате революции 1911 года и свержения маньчжурской династии, «объяснил Ллойд Джорджу в знаменитом письме, что споры белых не представляют никакого интереса для Китая» (Bastid, Bergиre, Chesneaux 1969-72, т. 2, стр. 221): победа одной или другой стороны никоим образом не изменила бы репрессивное поведение капиталистического и колониального Запада. Приход большевиков к власти вселил надежду на окончание трагедии, начавшейся с Опиумных войн, и, следовательно, вызвал энтузиазм у Сунь Ятсена. Он обещает положить конец войнам, но также и прежде всего колониальному рабству. Именно этот второй аспект подталкивает китайского лидера к осмыслению главы истории, завершение которой, благодаря Октябрьской революции, наконец-то стало очевидным: «Краснокожие индейцы Америки уже истреблены», и аналогичная судьба нависла над другими колониальными народами, включая китайцев. Их положение отчаянное; Но «вдруг сто пятьдесят миллионов человек славянской расы поднялись на борьбу против империализма, капитализма, на борьбу против неравенства и в защиту человечества». И вот «родилась великая надежда человечества, хотя никто ее и не ждал: русская революция». Естественно, реакция империализма была немедленной: «Державы напали на Ленина, потому что они хотели уничтожить пророка человечества», который, однако, вряд ли отказался бы от перспективы освобождения угнетенных народов от колониального господства (Сунь Ятсен, 1924, стр. 55-7). Конечно, Сунь Ятсен не марксист и не коммунист; Однако именно исходя из «великой надежды», описанной им порой наивным, но тем более действенным языком, можно понять основание Коммунистической партии Китая (КПК) 1 июля 1921 года. В свете всего этого характеристика двадцатого века как «короткого века», которая, по словам Эрика Хобсбаума, черпает вдохновение из травматического опыта Первой мировой войны, подвержена влиянию европоцентризма. Более глубокая критика этого видения содержится в речи, произнесенной «делегатом Индокитая» 26 декабря 1920 года на съезде Французской социалистической партии в Туре: За полвека французский капитализм пришел в Индокитай; покорили нас штыками и во имя капитализма: с тех пор мы не только позорно угнетены и эксплуатируемы [...] Я не в состоянии за несколько минут рассказать вам обо всех зверствах, совершенных в Индокитае