Ущелье перед нашей вылазкой два дня утюжила авиация и тяжелая артиллерия как обычными бомбами и ракетами, так и особенно разрушительными — объемного взрыва; это когда сначала в ущелье напускают вредоносного тумана, который затекает во все щели, а затем кидают туда еще какой-то ингредиент — и все тогда взрывается со страшным шумом. Говорят, выжить практически невозможно. Но даже мой невеликий лейтенантский опыт убеждал в обратном. Видимо, не во все щели натекал коварный туман, были у душманов щели и поизвилистей, потому что всегда находилось кому стрелять в нас из пулеметов, несмотря ни на какое количество взорванного прежде тумана. Так что от нас с Мухой сегодня многое зависело. Если кого-то из нас сразу убьют или ранят — разведчики дальше не пойдут. Ведь, как я понимал (хоть мне этого никто специально не разъяснил), эта наша проходка в ущелье будет разведкой боем: по нам будут палить пулеметы, я их буду вычислять и передавать координаты главному артиллерийскому начальнику. С нами шел еще офицер-авианаводчик с подобной же задачей. А затем обнаруженные нами цели будут уничтожать огнем авиации и артиллерии с уже более или менее точной корректировкой. И тогда вперед пойдут роты.
Муха, казалось мне, едва ковылял сзади с радиостанцией, — я часто оборачивался, и он это чувствовал. Я видел, как он отдувается, когда на коротких остановках присаживается на камни. Черт, вот повезло-то… Он так старался следовать инструкциям, по которым он не должен был подходить ко мне ближе двадцати метров, что если укрывался в удобной лощинке на пару метров ближе или дальше, то, испуганно глядя на меня, выползал из нее и набирал нужное расстояние, зачастую весьма неудобное. Эти двадцать метров были золотой дистанцией, которую мы сами вычислили опытным путем, чтобы торчащая антенна не указывала душманским снайперам на находящегося рядом офицера, и чтобы радист в то же время мог услышать мою команду и, при необходимости, подобраться ближе. Вымерять это расстояние с точностью до метра было и бессмысленно, и опасно, и создавало лишнюю суету, что меня раздражало еще больше. Старательный идиот — самый бесполезный тип солдата. Я боялся их пуще разжалования и душманской пули, поскольку именно они и могут тебя привести к обоим результатам. Я всегда терялся перед таким солдатом, чувствовал неудобство: наказывать жаль и, вроде, не за что: хоть и дурак, зато старается; а если не наказывать — может понять как поощрение, и тогда уж — лучше сразу сдаться в плен врагу! Приземлился же он, на мою шею, именно в этой, важнейшей для меня и для всех операции… Несчастная судьба…
Пока еще окончательно не рассеялись сумерки, я подошел к нему и сказал:
— Мухин, твою мать, ты не должен линейкой отмерять эти двадцать метров. Плюс минус пять — роли не играет, хуже, если ты будешь здесь метаться взад-вперед, тогда тебя точно укокошат. Понял?
— Так точно, тащ гвардии лейтенант, — сказал Муха угрюмо.
Он посмотрел на меня, как пьяный на говорящую корову: раскрыв рот и выкатив глаза. Из чего я заключил, что разъяснение мое не удалось. Слишком длинную и неконкретную фразу я сказал: то двадцать метров, то, вроде, и не двадцать, — обычные офицерские придирки и издевательства над простым солдатом.
— И рот закрой, очередь поймаешь в дырку, — сказал я уж совершенно лишнюю грубость. Молодого солдата и так все шпыняют, хотя бы от офицера он вправе не ожидать незаслуженных пинков. Но я был очень раздражен, Муха действительно мог мне все сегодня испортить, — всем испортить.
Развиднелось окончательно, и вскоре мы подошли к знаменитому повороту. Ему предшествовало значительное сужение оврага, образующее узкий проход — как будто ворота, только без верхней перемычки. Осталось только войти в эти «ворота смерти» — невольно залезло в голову это киношное выражение — и повернуть налево в ущелье. А там придется остаться на полностью простреливаемом пространстве, под пулеметами, которые рано или поздно заработают. И, вполне возможно, попадут в меня еще прежде, чем я сумею их засечь. В меня или не в меня, но в кого-то точно они сегодня попадут. Как раз для всех важно, чтоб в меня если и попали, то в самую последнюю очередь. Нас было три офицера: мой товарищ по батальону, командир взвода разведки старший лейтенант Кузьмин, с которым мы и дружили, и не раз ходили вместе на операции, отчасти поэтому меня и послали корректировщиком с разведчиками, комбат обычно учитывал такие психологические детали; затем — приданный нам «от летунов» авианаводчик Серега, тоже старший лейтенант, но, как все летуны, подчеркнуто расхристанный, в куртке без ремня, обросший больше положенного и без знаков различия; он шел с батальоном во второй раз, и мы уже с ним вполне сдружились — угостили друг друга сигаретами и водой из собственных фляг, обменялись первоначальными данными о семьях и глупых военачальниках и даже поговорили о философии — можно ли жениться на девушке, которая «сразу дала», или лучше поискать другую; ну и я — лейтенант, командир взвода разведки и управления минометной батареи 3-го парашютно-десантного батальона 350-го парашютно-десантного полка Федор Травников. В старой России военные, наверное, перекрестились бы перед боем, а мы лишь поглядели друг другу в глаза, похлопали по плечам и сказали «ну, давай». Наши солдаты замерли на своих местах в ожидании команды.