На том «огоньке», где я впервые танцевал, стала заправлять старшая сестра Бреева. Их мать была стюардессой, семейство придерживалось вольного нрава. Кажется, звали ее Наташа. Я сразу признал в ней еще одну «не нашедшую счастья в СССР» – вызов этих иронических и рано выросших девиц был в том, что они называли вещи своими именами, держались естественно и демонстрировали такую меру достоинства, что разговаривали со всеми как с равными. Заметив мои трагические взоры, обращенные в противоположный угол, где шепталась с подружками ослепительная Бугрова, Наташа подошла ко мне и попросила выйти в коридор на пару слов. Я удалился под восхищенные взоры сотоварищей-волчат, прятавшихся от дам за баррикадой из стульев.
В пустой рекреации Наталья закурила болгарскую сигарету и хрипловатым голосом сказала:
– Тебе нужно уметь танцевать.
– Это мерзко выглядит.
– Ничего мерзкого. Подходишь, она кладет тебе руки на плечи, ты ей – на бедра. И так покачиваешься из стороны в сторону. Что сложного-то?
– Я не смогу.
– Если ты с ней сегодня не станцуешь, потом всю жизнь будешь себя клясть.
– Не буду.
– Будешь.
– Я не смогу.
– Иди сюда.
Мы встали лицом друг к другу на зеленом линолеуме. Она была выше на голову.
– Подожди, сейчас одна песня будет…
Невеселый, но живой голос из класса прозрачно отразился от бело-синеватых казенных стен и улетел через большие окна в смятенное мартовское небо. Joe Dassin.
Наташины руки легли на мои плечи. Мои потные ладони попробовали исполнить то, что она сказала, но остались на месте, и тогда она сама положила их себе на вельветовые бедра. Все исчезло. Осталась одна она, крупная, рослая, чуть веснушчатая. Я только тогда заметил, как она красива – вся, и как одета, и как держится, что говорит и как.
К концу мелодии Наташа дрогнула и задрала голову. Я остановился. Она отстранила меня.
– Ну, иди к своей Бугрихе. Если честно, она, конечно, полный колхоз. Платье в горох. И мать у нее в том же духе, бедная. Тебе нужна другая. Не забывай меня.
Я не забыл.
«Детский мир»
Августовская Москва встречала дождем, крупно гофрированным козырьком Курского вокзала. Метро охватывало, сжимало толчеей, родным запахом разменных автоматов – кислящей медью монолитных пятачков…
На следующий день, проснувшись словно бы в новой, непривычно тихой квартире, мы отправлялись с мамой на станцию «Дзержинская».
Эскалаторы! Чемоданы с окованными сталью углами, баулы и сумки из кожзаменителя, пиджаки, кителя и домотканые кофты, фуражки и кепки, усы и усищи, баки и полубаки, боксы и полубоксы – громоздились вокруг штабелями, угрожали пнуть, оторвать от матери. Над шпилями уже вставал суетливо спокойный рабочий день, и перед носками сандалий неисповедимо всплывали титанические каменные плиты.
Направо через площадь высился штык Железного Феликса. Казалось, шепни ему о враге, и рука вылезет из длинной полы шинели, и гавкнет маузер. На Рыцаря Революции старались не смотреть долго. Только мельком, с пониманием, что он до сих пор, наверно, занят чем-то более важным, чем каждый в отдельности.
Магазин, поделенный на питерские «линии», потрясал входами. За вторыми дверями грызли в кулак семечки приезжие. Не мазанные ваксой, надорванные, истертые башмаки и туфли калейдоскопически мелькали и шаркали по мрамору. Изредка вызывающе цокали каблучки. Это были трудящиеся в момент отоваривания, священного приобщения к плодам общих дел. В вестибюле высились тюки, металлические и деревянные ящики, взрыкивали снаружи такси, и выбегал с искаженным лицом на бровку экспедитор, сжимающий накладную, кричал, махал заскорузлой пятерней…
Первый этаж сумрачен, изборожден лестницами – на широких площадках сиди хоть на десяти чемоданах, а мимо не замечая будут сновать в поисках дефицита. На второй, третий и четвертый едешь по эскалаторам между свертков вощеной бумаги, перетянутой шпагатом.
Магазин был выстроен подобием католического собора, каждый придел которого содержал иконы заступников: фотоотдельчик, погремушки для грудников, диафильмы, но все они – только преддверие Зала С Часами.
И вот, упросив мать подождать «совсем чуть-чуть», ты вбегал под исполинский маятник, отсчитывающий время твоего детства, под лукавое солнце и луну, под планетарный купол советского космоса. В центральном зале каждый год менялась центральная экспозиция: то Дед Мороз, то волк и семеро козлят, то еще кто-то огромный и знакомый по мультику правил бал, медленно поворачиваясь на круглой платформе. А синие глаза Часов тикали и тикали неслышно над веселым царством игрушек. Конструкторы, машинки, сборные модели, ряды кукол повторялись, словно увещевая: «Да не толпитесь вы, всем достанется». Но давки возникали постоянно: могли выбросить колготки, а могли и наборы солдат из «Звездных войн» (по одному в одни руки!!!), и тут же, под рассеянными лучами люминесцентных ламп, начинали строиться, отмечаться, ругаться. Вы за кем, а вы за кем? Потерять очередь означало выпасть из живой жизни.
Куклы были двух видов: пупсики и обычные, почти ростовые. Умели ходить, если вести за руку, пищать «мама», если наклонить. К ним прилагались коляски, кроватки, посуда. Кукольных домиков не было совсем. Для СССР домик был «слишком буржуазным». Куклы жили в поле, под открытым небом, от ярости стихий их укрывала приданная коробка из шершавого картона. Кукла была другом девочки, ее безмолвной и понимающей сестрой, во всем зависимой от хозяйки. Те, кто мучил кукол, осуждались. Те, кто шил им платьица, расчесывал волосы, поощрялись. Так растили матерей. Помню кукол в зеленых рабочих робах с крупной строчкой, в косынках… Молодые штукатурщицы. Или прядильщицы. Но чаще – улыбчивые блондинки в коротких платьицах. Одна в настоящей коричнево-белой парадной школьной форме. Дорогущая!
Солдатики – пластмасса и олово. Иногда – свинец. В основном революционные, с войны (лучше) и древние (витязи), исполненные топорно, с упрощениями порой непонятными, вплоть до уродства. Солдатики словно не были изображениями людей, они были – солдатиками. Вроде кокард. «Кто», выяснялось по головному убору и оружию: лиц практически не было. Ценились индейцы, ковбои («ковбойцы»), крупные (дикари, красноармейцы 1930-х годов).
Автоматы, пистолеты. Красный, на батарейке, похожий на немецкий MG, – «Огонек», белый – эстонский, с ручным взводом. Пистолеты – «наганы» цветной пластмассы, туго щелкающие натяжной пружинкой. Металлические – пистонные, чаще всего простенький черный, нечто среднее между «макаровым» и «стечкиным». Белый – снова эстонский, настоящий парабеллум. Хитрые прибалты, видимо, таким образом намекали, что их бронепоезд под парами, что они унижены, но не покорены.
Ружья под пистоны – двустволки-«берданки» и редкостные пластмассовые «винчестеры» (ГДР) с индейцем на прикладе.
…По лестнице, за руку, потеряться – секунда. Внутреннее радио объявляло имена пропавших крох и где нужно встречаться.
Нам всегда на третий, к форме, школьной и спортивной.
В примерочных давка, подвозят огромные ящики с черной маркировкой «Карачарово». Куртки с погонами, брюки. Синего цвета с эмблемкой восходящего над книжкой солнышка. Эмблемки бывали твердые (это качество ценилось за то, что можно было их слегка выгнуть). Брюки шились по лекалам пятидесятых – широченными, подбирались примерно «по поясу и верхним частям ляжек» и нещадно ушивались – отпарывалась фикс-полоса и начиналась кройка на дому. Я соглашался на десять-двенадцать сантиметров: было стыдно полоскать клешами, да и ноги путаются. Куртка пригонялась по плечам.
Девочки мерили еще и парадный фартук, белый, в пару к черному повседневному. Лишь под самый занавес Союза девическую форму для девятого класса уравняли с нашими пиджаками – сделали ее синей, раздельной, с пиджаками и юбками. Что до нас, некоторые обзавелись взрослыми пиджаками еще в 8-м классе. Там, где закладываемые в карманы руки оттопыривали пиджачные полы, образовывались глубокие косые складки.