Время от времени я выглядываю наружу. Лицо на стене Сильверхорна кажется мне теперь озабоченным. Но – не мое. Мое лицо – спокойно.
Почему я остался? Из нас четверых я был моложе всех, и
Я всегда ненавидел победителей, —
сказал Даштейн доктору Клаусу, когда мы ушли. Это были его последние слова, не знаю, что он имел в виду. Этого человека всегда было трудно понять.
Спуск до второго лагеря по громадным сугробам нападавшего снега был ужасным. Клаус не переставал спотыкаться. Петер прокладывал путь впереди; он старался уминать снег и утаптывал как можно более удобные ступени, а я страховал его. Это – моя обычная роль. Но просто чудо, что мы не сорвались и нас не унесла лавина. Единственным утешением, если здесь применимо это слово, было то, что в таких условиях не могло быть и речи о том, чтобы спускать Максимина.
В нашем положении остается надеяться только на то, что он умрет быстро, и Даштейн успеет нас догнать.
Сейчас я могу измерить масштаб постигшей нас катастрофы.
Почти целую ночь я провел, пытаясь возвратить чувствительность отмороженным ногам доктора Клауса: я колотил по ним рукоятью ледоруба; меж тем как Клаус вел в блокноте свои заметки. Потом он задремал.
Утром мы попытались начать спуск по Лабиринту, но, пройдя трещину, обнаружили, что флажки, отмечавшие наш маршрут, исчезли под снегом. Двигаться дальше в таких условиях невозможно, особенно если учесть, как тяжело пробираться по такому глубокому снегу, под которым скрываются коварные трещины. Я убедил Петера в необходимости подъема на небольшой уступ, за которым, как мне известно, начинался Гургл. Я полагал, что снега там намело намного меньше.
В любом случае терять нам нечего.
На подъем по контрфорсу уходит больше трех часов – и это по жесткому, сыпучему снегу. Время от времени я сменяю Петера, у которого больше нет сил. Клаус выглядит оторопевшим и, кажется, не понимает, что происходит, но когда настает его черед, он медленно продвигается вперед, почти не удивляясь тому, что нам приходится подниматься.
Я легко обнаружил свои метки: это ребро ведет в небольшое ущелье, а сразу за ним уже Гургл. Петер тут же стал спускаться. В тесном мрачном коридоре Клаус без конца засыпает, и Петер тянет его за собой на веревке. Я толкаю его вниз, как мешок, до тех пор, пока он не добирается до скальной полки, где Петер может его поддержать. Несмотря на усталость, я стараюсь догнать их как можно быстрее. Если Клаус, задремав, пошатнется и свалится в пропасть, вряд ли Петеру хватит сил его удержать.
Когда мы расстались с Даштейном, Клаус сказал нам, что «обычно» уменьшение высоты должно придавать силы. Но это не так. Ничего похожего – особенно для него.
Мы были уже приблизительно на середине коридора, когда я понял, что для Клауса это тоже конец. В этот день он уже ни за что не доберется до базового лагеря.
В скале, чуть выше места, где мы стояли, я заметил небольшую пещеру.
Я отпустил Петера, чтобы он отправился вперед и послал связного за помощью в монастырь, а если получится, принес бы еще припасы, одежду и хинин с кокой.
Я втащил Клауса наверх; подъем по заснеженному склону – всего лишь несколько метров – занял у меня много времени. Клаус был уже не в себе; похоже, он бредил, вспоминая агонию Андреаса Ойцингера на Терглу. Я заговорил с ним – тихо и нежно, как с ребенком.
Первый раз в своей жизни я обращался к клиенту на «ты».
Я устроил его как можно лучше, уложил его ноги в рюкзак. По крайней мере здесь он защищен от ветра. Я отдал ему флягу, остатки еды – две-три сушеные фиги, завалявшиеся в карманах моей куртки. Взглянул на него в последний раз, но Клаус, кажется, уже не узнавал меня и не понимал, где находится. Я ничего больше не могу для него сделать, если сейчас не уйду. Я знаю: оставшись рядом с ним, я никогда не найду в себе силы его покинуть.