Мне было очень странно, что эта женщина Сара знает моего отца.
— А ты приезжала с ними в город? — спросила она.
Я замялась. Я совсем не ожидала, что от меня потребуют воспоминаний о детстве, и раскапывать их, выводить на свет было все равно что выманивать из норы пугливого зверька.
— Нечасто. Кажется, нас с братом прихватывали раза два, и мы носились вокруг и всем мешали. Помню, как-то я сидела под шатким столом, с которого торговали родители, и читала книгу. И, кажется, был еще один раз, когда я просто осталась в машине.
Но это, возможно, было в Милуоки. Я не помнила.
— Они все еще фермерствуют? Я больше не вижу твоего отца на утреннем рынке.
— О, почти нет. Они продали большую часть фермы каким-то меннонитам и стали квазипенсионерами. — Я любила слово «квази». В то время я часто пользовалась им вместо слов «вроде» и «наподобие», оно стало у меня чем-то вроде речевого тика. «Я квазиготова идти», — могла объявить я. Или: «Я сегодня неудачно наквазилась». Мерф называла меня Квазимодо. Или девушкой из Квазиленда. Я торопливо добавила: — Или квази-кем-нибудь-еще.
На самом деле отец был не квазипенсионером, а квазиалкоголиком. Еще не старый, он вел себя как старик — старик в старческом маразме. Для забавы он часто выводил комбайн на сельскую дорогу, специально, чтобы замедлить движение.
«Сегодня я собрал колонну из семнадцати машин», — похвастался он однажды матери.
«Семнадцать — это уже толпа, — ответила она. — Могут и линчевать. Ты бы лучше поостерегся».
— А сколько лет сейчас твоему отцу? — спросила Сара Бринк.
— Сорок пять.
— Сорок пять! Подумать только, мне тоже сорок пять. Это значит, я гожусь тебе в… — Она запнулась, справляясь с удивлением.
— В отцы?
Шутка. Я вовсе не хотела намекнуть на ее недостаточную женственность. Если это не было удачной шуткой, значит, было комплиментом, потому что я не хотела даже в мыслях, даже на секунду уравнять эту утонченную женщину с моей матерью — существом настолько экономным и настолько ничего ни в чем не понимающим, что она однажды отдала мне — во владение! В познание! В ношение! — свои черные эластичные кружевные трусы, севшие после стирки в стиральной машине. Хотя мне было всего десять лет.
Сара Бринк засмеялась — квазизасмеялась, социально сконструированным смехом, набором наперед известных нот, как трель дверного звонка.
— Ну что ж, вот что будет входить в твои обязанности, — сказала она, завершив смех.
По дороге домой я увидела белку, сбитую машиной. Мягкие алые внутренности волной выливались изо рта — облачком текста, как рисуют в комиксах. Ветерок играл мехом хвоста, словно белка все еще живая. Я пыталась припомнить все слова Сары Бринк. До дома предстояло идти целую милю, и я воспроизводила в голове большие куски ее речей, хотя холод был такой, что повергал путника в мозговой транс. «Эта работа имеет для нас огромное значение, хоть мы и нанимаем человека в последний момент. Если мы наймем тебя, ты будешь рядом с нами во всем происходящем, с самого первого дня. Мы хотим, чтобы ты чувствовала себя частью нашей семьи, потому что, конечно же, ты будешь ее частью». Я пыталась понять, кого напоминает мне Сара Бринк. Точно не кого-то из реальных знакомых. Возможно, персонаж сериала, просмотренного много лет назад. Но не главный персонаж. Определенно не главный. Может быть, соседку главной героини, повернутую на чистоте и порядке, или ее же чокнутую родственницу из Кливленда. Я знала: даже когда у нее появится ребенок, она, как бы ни старалась, будет ему скорей теткой-сообщницей, чем матерью. Впрочем, подумала я, это не самый худший вариант.
Дневной свет, и так жидкий, тускнел с каждой минутой. Смеркалось, хотя было всего три часа дня. Канун Рождества — время ранних закатов. Самые короткие дни в году, то есть по сути самые темные, и идти было одиноко. Я жила в одном из многочисленных старых каркасных домов недалеко от кампуса, в студенческом гетто, граничащем с университетским стадионом. Дом стоял на углу, и квартира на первом этаже, которую я делила с Мерф, выходила окнами на юг, — поднявшись по ступенькам на веранду, нужно было повернуть налево. На почтовом ящике красовалось полное имя Мерф — Элизабет Мерфи Крюгер — и мое, выведенные на каталожной карточке зеленым клеем с блестками. На другой стороне улицы торчал серый бетонный стадион, втрое выше любого соседнего дома. Он бросал мрачную бруталистическую тень на весь квартал. Весной и осенью там постоянно маршировали оркестры, гудя тубами и рокоча барабанами, и у нас дрожали стекла. Солнце проникало к нам, лишь когда стояло прямо над головой — например, в полдень в мае, — или зимним утром, если его лучи отражались от какого-нибудь случайного сугроба после очередной метели, или на склоне дня, уже садясь и мимоходом вспыхивая в окнах кухни, выходящих на задний двор. Когда на полу появлялся щедрый солнечный квадрат, наслаждением было даже стоять в нем. (Интересно, мне уже поздно или еще рано получать удовольствие от такого? То, что не по возрасту, — это точно.) После бури с дождем или во время зимней оттепели можно было, проходя мимо стадиона, услышать рев воды, сбегающей с верхних рядов трибун до самого низа, ряд за рядом — идеально градуированный каскад, но журчание, пойманное и усиленное бетонной чашей стадиона, вырастало до грохота. Иногда прохожие останавливались на тротуаре, указывали на стену стадиона и спрашивали: «Но ведь сейчас нет соревнований? Что это за шум?»