Сара подалась вперед и коснулась ладонью моей щеки. Этот жест напомнил мне Мерф. С какой стати люди так поступают?
— Конечно, у нее есть ты. Это было для нее хорошо.
Она опустила руку и отвела взгляд. И заговорила — вроде бы в пустоту:
— Ну да, я не назвала ее Майей, или Кадырой, или Тиваллой. Я назвала ее Эмми. Неужели это преступление? — Я понимала, что Сара постоянно ощущает себя мишенью чьей-то критики. И так было с самого начала. — Ты знаешь, что сказала мне соседка из дома напротив? Она сказала: «Я постоянно вижу ребенка с бебиситтером, а с вами — никогда». Потому что я день и ночь работаю как каторжная.
Где убедительные, доходчивые слова, когда они так нужны? Я чувствовала, что сдаваться нельзя. Но было как всегда в кошмарах, когда спишь и даже во сне думаешь: «Что здесь происходит? Что мне делать?» В приятных снах, по-моему, всегда знаешь, что нужно делать, и это столь же странно.
Она продолжала:
— Женщины раздирают свою жизнь в клочья, пытаясь исцелиться после неудачных союзов с мужчинами. Все это исцеление совершенно непривлекательно. Попросту скучно.
И добавила:
— Все, что не повергает в отчаянье чернокожего ребенка, — благо. К несчастью, я не вхожу в эту категорию. Официально не вхожу.
— Идеала не существует. Теперь вы ее настоящая мать, — храбро сказала я.
— Ты не понимаешь! — резко ответила она, раскрасневшись от гнева на мою непонятливость. — Мы сами наваляли, и нас подловили.
— Наваляли?
Она вздохнула:
— На ресторанном языке так называется, когда кусок продукта падает на пол и повар подбирает его и снова кладет в котел. Обман, это означает обман. Даже если мы оспорим решение агентства и каким-то чудом выиграем, наша история будет обнародована. Эмми станет изгоем!
— Нет, этого не может быть.
— Да! — произнесла она так, словно я ее бесила своей тупостью. — Обо всех нас будут говорить! И Эмми, когда вырастет, нас возненавидит.
Возможно, я уподобилась той девушке, дочери Маккоуэнов, которую мы все видели в первой патронатной семье Эмми. Возможно, я цепляюсь за нечто такое, что мне не принадлежит и что я не должна любить. Может быть, я берегла, как драгоценность, любовь, которая не была моей и которую я не имела права беречь. Мои ладони терзали друг друга, как когда-то в детстве. Мать орала на меня за это. А когда я была поменьше, она просто била меня по рукам.
Сара утащила бокалы. Я последовала за ней на кухню.
Мне казалось, что люди в этом доме — не исключая меня — живут в мрачной, жестокой сказке, каждый в своей. Ни у кого из нас нет сказки, общей с другими. Мы все — гротескные, зацикленные на себе персонажи, но каждый — в отдельном сюжете, и любое общение между нами кажется странным, оживленным и бессмысленным, как в пьесе Теннесси Уильямса, где произносятся взрывные, ничего не значащие, безумные речи, пленяющие слушателей. Словно одна только Мэри-Эмма неуязвима, нормальна, не подвержена этому. Хотя, конечно же, она и уязвима, и подвержена, и у нее свои монологи, и сейчас, и в будущем — как же иначе?
Сара открыла холодильник, отчего снова оказалась в пятне света.
— Вся эта история наполняет меня ужасными мыслями. Наверно, мне следовало бы более философски подходить к жизни. Вот французы это умеют! Они бы все видели правильно, под комическим углом. — Она помолчала. — Но, конечно, французов смешат истории, которые заканчиваются словами: «А потом младенец свалился с лестницы».
Она вытащила контейнер, закрытый герметичной крышкой. То самое пюре, для которого она много дней назад при мне толкла луковицы. Она больше не хотела хранить его у себя.
— Сделай одолжение, — она протянула мне контейнер. — Не ешь это. Просто отнеси домой и поставь в самую глубину холодильника. Я его потом у тебя заберу, но сейчас ему лучше тут не болтаться. Особенно когда дети приходят по средам.
— А что это? — спросила я. Сред больше не будет, я нутром чуяла.
— Это… ну… такая ядовитая паста, которая… ну… выводит пятна. Главное, не принять ее за тапенад из корнеплодов.
— А что в ней такое?
— В ней… ничего. Но с едой ее мешать нельзя.
Тут я и поняла: это — то самое пюре из зимних нарциссов, которое Сара недавно готовила у меня на глазах, измельчая луковицы сырорезкой и дробя в ступке.
— А что, оно действует? Правда выводит пятна? — спросила я. Кротость вернулась и затуманила мне зрение, как паранджа.
— По слухам, — ответила Сара таинственно, уклончиво. — Может быть, когда-нибудь я попрошу Лизу вывести им пару пятен. Предположительно оно действует, если хранить его влажным в прохладном месте и втирать в материю щеткой. Пожалуйста, возьми его домой, только на время. Потом я его у тебя заберу. Вот, держи.