Меркнущий свет подкрашивал облака румянами и бронзой, и они становились похожи на горный хребет. Омываемая сумерками, я носилась взад-вперед по рядкам трехсезонной салатной смеси, и в душе воскресали мечты о полете. Летая во сне, я всегда лишь самую малость отрывалась от земли, — так и сейчас, подскакивая на бегу, я ощущала, как крылья, подобие воздушного змея, долю секунды поддерживают меня в воздухе. Небывалый душевный и телесный подъем! Крылья находили опору в воздухе, и, приземлившись, я немедленно взлетала снова, отталкиваясь пяткой одной ноги, — и той доли секунды, когда я чувствовала, что вот-вот поплыву под парусом, было мне совершенно довольно. Настоящий, продолжительный полет был бы совершенно излишним и к тому же пугал. Осуществилась моя скромная мечта: полет без особых амбиций. Настолько невысоко, что даже на землю сверху вниз не посмотришь.
Одна в сумерках я вела себя тихо, не пела. На краю поля, у сарая, у погреба еще мешкали лучики света, запутавшись в крикливой желтизне золотарника. Когда солнце полностью опускалось за горизонт, из глиняных гнезд вылетали ласточки — кормиться. Потом летучие мыши из сарая — сначала сигали мелкие, юркие, потом большие, похожие на крылатых рысей, словно ползали в воздухе. На комаров они не разменивались — интересовались светлячками. Иногда я наблюдала за их полетом — мне не суждено было так летать, да я и не стремилась, если по-честному, но все равно восхищалась зоркими стремительными бросками, подобием балета.
Я каждый вечер тренировалась — подпрыгивала и парила, пока небосвод темнел, переходя в ночь. Строительная машинерия затихала, и кузнечики принимались пилить на скрипочках ног, начиная летние репетиции — задорно, совсем как струнные в музыке Филиппа Гласса. Цикады пульсировали и дребезжали, как тамбурины с погремушками, квакши выводили трели, и все это сливалось в подобие хорала. Иногда слышался далекий гогот одинокого гуся. Я направлялась в сторону дальней лесной делянки, к месту, где рос мятлик, а поверх него рожь — сочетание, идеально подходящее для футбольного поля. Я бегала по этой траве взад-вперед, ощущая едва заметную подъемную силу крыла, внезапную, хоть и недолгую невесомость.
На дальнем конце лесной делянки уже краснел сумах. Ягоды на нем в этом году завязались рано. Иногда я бегала и туда тоже. Если Клякса слишком громко лаяла, или кусала меня за пятки, или подпрыгивала, охотясь на мои крылья, я бегом отводила ее домой и возвращалась на поля одна, ограничиваясь узкими утоптанными междурядьями, разделяющими салатную смесь и кейл. Бежала, закладывала вираж, кренясь на развороте, и снова бежала, чувствуя, как плыву в воздухе над самой землей.
А потом как-то вечером, когда воздух бархатисто вибрировал песнями древесных лягушек, которым изредка вторила из пруда басовая серенада жабы, и на незыблемое небо высыпал мириад летних звезд — хоть обзагадывайся желаний (если, конечно, тебе есть чего желать)! хоть обнавигируйся (если, конечно, стоишь за штурвалом корабля)! — я увидела их обоих, вместе: Рейнальдо и Роберта. Я остановилась, разгоряченная бегом. Они стояли бок о бок на том конце поля: Роберт с ковриком для йоги, Рейнальдо — с молитвенным. У каждого было по мобильнику и по томику Руми. Их неподвижность, и то, что они, как привидения, словно отступали — не становились ближе, хотя я бежала к ним со всех ног, и то, что не сказали ни слова, а потом развернулись, зашагали прочь и растворились в темноте, хотя ночь была светла от звезд, — все это недвусмысленно говорило об одном. Кроме того, на следующую ночь они явились снова, точно так же — не туманные, не мертвенные, стояли молча и молча удалились, но на этот раз с ними был маленький мальчик в синяках и в крови, и я знала твердо, как всегда бывает в видениях, что это Гэбриел Торнвуд-Бринк. А значит, они бесповоротно мертвы, все трое, и отныне самые важные в жизни вещи, такие как звезды, станут невнятными бесполезными декорациями.