Священник упомянул о Боге лишь очень туманно и вскользь. Из его слов вытекало, что Бог — это некий замысел, некая сила, но совершенно равнодушная к нашим судьбам и потому никак не пригодная на роль объекта поклонения. Что-то вроде сети железных дорог. Она доставит тебя куда надо. Транспортное управление! Но не ответит любовью на твою преданность. Время от времени вроде бы звучали молитвы, но у меня в ушах они становились бессмысленным шумом.
Овчина ж
Ежа неси, но не беси
Помимо овса и сена, один
Я ничего не имела против молитвы. Кое-кто считает, что это самообман, способ выдать желаемое за выпрошенное. Но кто так думает, наверное, просто никогда не желал достаточно сильно. Теперь я поняла — самостоятельно, без помощи университетской программы, — что религия придумана для родителей, потерявших милого ребенка. А когда дети стали покрепче и умирать начали реже, да и оказались не такими уж милыми, религия потеряла свое значение. Стоило детям опять стать милыми и опять начать умирать, она вернулась.
Но еще я поняла — там же, в церкви, — что не до конца верю в смерть Роберта. Может быть, в самой глубине души сидела уверенность, что все это — розыгрыш. Роберту, как и любому другому, хотелось бы присутствовать на своих похоронах. Конечно, любой человек присутствует на собственных похоронах, но обычно очень занят, изображая мертвеца, и не успевает послушать рассказы о том, какой он был хороший.
Священник продолжал выкликать желающих рассказать о покойном. Вышло еще несколько человек: заплаканная девочка и учитель геометрии. Оба сказали, что любили его. Девочка прочитала стихи собственного сочинения, в которых рифмовалось «Дави-На-Газ» и «последний раз». Это было невыносимо.
После всех встал мой отец и поплелся по проходу. Он вцепился в кафедру проповедника и окинул собравшихся долгим взглядом. Молча. Нельзя сказать, что повисла мучительная пауза, — все это мероприятие и без того было таким мучительным, что безмолвный взгляд отца не добавил ничего сверх. Однако я прочитала у него на лице вопрос: «Как это получилось, что ваши мерзкие, нелепые сыновья живы, а мой — нет?»
Отец начал с рассказа:
— Когда Роберт был маленький, он любил качаться на веревках сеновала, как на тарзанке. Похоже, обоих моих детей всегда влекло ощущение полета, и потому я порой смотрел на это сквозь пальцы. Возможно, зря. Я всегда плохо понимал, когда нужно смотреть в другую сторону, а когда лучше вмешаться. Однажды, Роберту было лет шесть, он упал с веревки, скатился с сеновала и ударился подбородком о старое ржавое ведро. Он пришел ко мне с этим ведром в руках и сказал: «Папа, не сердись. Я знаю, что теперь надо будет сделать укол и наложить швы, но это было круто».
Тем рассказ и кончился, а отец все стоял, будто припоминая, что бы еще такое поведать — занимательнее, полнее характеризующее покойного, интереснее для слушателей. Ведь даже на похоронах люди бесстыдно жаждут веселья — хоть на миг, хоть изредка. Я осталась сидеть вместе с матерью, которой было совсем нехорошо. Мать надела на похороны ту самую шляпу, черную, с торчащим пером. Сейчас она закрывала лицо свисающим с тульи шарфом, прижимая его к дрожащим губам. У меня волосы были затянуты в гладкую прическу черным зажимом в форме вороны.
— Что может сказать человек, потерявший сына? — наконец выкрикнул мой отец. Голос был такой, будто он звал кого-то. — Единственного сына? Вот что! Я тоскую по нему так, что словами не передать даже приблизительно. Он был не просто хороший сын, хороший человек. Он был из самых лучших.
Тут отец побагровел, скривился и был вынужден сойти с амвона и вернуться на место. Мать заранее дала ему носовой платок, но сейчас он не стал промакивать глаза, а полностью закрыл лицо платком и прижал сверху ладонями, как горячее полотенце в парикмахерской после бритья. Добравшись от амвона до нашего места, отец взял мать под руку и вывел из церкви, оставив меня позади. Заиграл орган, и все начали выходить — наружу, в свет сентябрьского солнца, чтобы выразить соболезнования родителям покойного. Я все сидела. Скоро органистка тоже встала и ушла, по дороге улыбнувшись и кивнув мне.
Оставшись одна в церкви, я долго не двигалась. Потом вытянула шею и огляделась. Вокруг не было ни души. Я выбралась с церковной скамьи и подошла к каталке с гробом. Она была покрыта тяжелой бархатной накидкой, а сверху стоял гроб цвета коньяка — большой, лакированный, блестящий, как рояль, задрапированный флагом. Я погладила крышку. По краю ползла пчела — полосатая, черно-желтая, такие патрулируют мусорные урны на площадках для пикников. Я сняла туфлю и треснула по пчеле. Потом принялась вытирать подошву сложенной программкой мемориальной службы — на первой странице была фотография Роберта, внутри — отрывки из Писания, которые зачитывали во время службы, а сзади — ошеломительно нелепые цифры: 1984–2002. Что они вообще могут означать, особенно теперь, когда последняя цифра заляпана кишками раздавленной пчелы? Тут мне пришло в голову, что гроб, может быть, не заперт. Я сунула пальцы в щель на углу. Крышка подалась, ее можно было открыть. Я так и сделала. Подняла ее, и флаг соскользнул на пол. Это был просто флаг, а не обтягивающий чехол из флага, на резинке, какие потом стали производить в достаточном количестве.