В гробу, словно в гитарном футляре с мягкой стеганой подкладкой, лежала разбитая гитара: военная форма, местами зеленая, как сосновая хвоя, местами — как зелень петрушки, местами коричневая, как гриб. Внутри были части человека. Я снова надела туфлю, а программку положила в сумочку.
— Привет, Роберт, — сказала я, но побоялась заплакать. Я знала, что касаться покойников нельзя, на этот счет существует множество поверий. Но было и такое: кто потрогает мертвого, потом никогда не будет одинок. Я залезла на каталку и втиснулась в гроб, устраиваясь рядом с Робертом. Я очень похудела от летней беготни по полям салата. Я поместилась в гроб целиком, даже с сумочкой, дыша сначала неглубоко — вдруг тут смердит. Но не дышать нельзя. Запах поначалу показался химическим — похоже на синтетические удобрения, какими пользуются большие сельскохозяйственные корпорации. Удобрения! Нарочно не придумаешь! Обивка гроба была белая, как у дорогого чемодана, но наличествующие части брата походили на охапку мусора, побросанного кое-как. Ног, кажется, не было вообще (поэтому нашлось место для моих). Под форменную куртку ему надели свитшотку — задом наперед, чтобы капюшоном прикрыть лицо. Я осторожно стянула капюшон. Под ним оказалась прозрачная шапочка для душа — ее я не рискнула трогать. Я видела сквозь пластик, что носа и челюсти больше нет, но так хорошо знакомая мне пухлая нижняя губа — теперь лиловая, покрытая пузырями — на месте, и верхняя, с россыпью рыжих веснушек под щетиной усов, все еще свежей на вид, черной, как перец, — тоже. Кожа — немногие оставшиеся участки — желтушная, как небо в непогоду. То, что он молчал и больше не запинался, разило чудовищным одиночеством и больше всего сбивало с толку.
— Роберт, — сказала я шепотом. — Это я.
Мы как будто снова были детьми и лежали рядом где-нибудь в лесу, только запах становился все ужаснее.
И еще в гробу было очень тесно, и я вынужденно прижималась к Роберту так плотно, что поняла — он чем-то набит, может — пенопластом, может — еще чем-нибудь, потому что очень многих частей не хватает. В один рукав напихали газет. Вышла этакая бумажная колбаса, которая смялась, когда я положила на нее голову. Кисть руки, торчащая из рукава куртки, принадлежала манекену — она была без костяшек, гладкая, как рыба. Я видела, что смерть утрамбовала его, примяла, — так салат (скажем, трехсезонная молодая зелень) бывает сначала свежий, полный жизни и лежит высокой горкой в миске, а потом оседает, дрябнет. Каким свежим, полным жизни был когда-то Роберт, как высился в миске!
На случай, если все-таки заплачу, я притянула сверху крышку. Атласный потолок. Внутри стало очень темно, хотя с той стороны, где крышка крепилась на петлях, была щель, в которую просачивался дневной свет. Я закрыла глаза, чтобы щель исчезла. Стало тесно и жарко.
Я слышала, как возвращаются в церковь друзья Роберта. Им предстояло нести гроб.
— Смотри, флаг соскользнул, — сказал один и вернул его на место.
— Плохая примета, — сказал другой.
— Заткнись, на… — сказал третий, и скоро нас уже выкатили из церкви туда, где стоял катафалк. Я прислушивалась, ожидая голоса отца, но его не было. Нас приподняли и засунули в машину, и тут я действительно услышала отцовский голос: «Где Тесси?», а потом материнский: «Не знаю. Может, поехала вперед, на кладбище, с какими-нибудь друзьями».
Я буду лежать с братом во веки веков. Я спасу его от мусорной свалки забвения. Авось поможет наш давний строительный раствор — жвачка, клей и кунжутные семечки; обильное питье; на перекус — сыр. Если захотим, закажем по телефону пиццу и кока-колу. Катафалк тронулся, и мы поехали на окраину города, к Деллакросскому общинному кладбищу. Это название намекало, что все похороненные здесь принадлежали к некой общине. Ну что ж, по прибытии мы, может быть, устроим грубое подобие пикника: можно, например, ломать барабанные палочки, отобранные у барабанщика, и загадывать желания. Я гладила смятое тело Роберта, и от чудовищной вони — словно дерьмо гниет в пластмассовом пенале — мне уже не казалось, что он рядом. Я была ближе к нему той ночью на салатном поле. А здесь, в этой смрадной тесноте, на самом деле вовсе не он.