Певчие птицы наелись перебродивших ягод шелковицы и оставляли фиолетовые кляксы помета на ветвях и перилах. Спьяну они забыли улететь на юг и теперь сидели на голых ветках.
В грозу трех коров убило током на Хупен-роуд.
Жизнь была невыносима, и все же люди ее переносили. Мне казалось, что я провалилась в программу нашего прошлогоднего курса «Введение в мифологию». Работа горя, которая может продвигаться лишь небольшими, нетвердыми шажками, казалась мне сначала геркулесовым подвигом. Потом сизифовым трудом. Потом подвигом Персея. Потом историей нимфы Эхо. В конце концов человека бесповоротно и преждевременно превращало в цветок или дерево — с изгибом стебля как у цветка, с жадно тянущимися ветвями, как у дерева. Парализована. Но все еще оставалась обувь. И ужин. И обязанности по хозяйству. У меня наблюдалось улучшение, если выражаться медицинским языком, хотя я сама нисколько не чувствовала себя лучше. Осенние недели шли, я начала мало-помалу выходить из комнаты и помогать отцу в полях. Иногда я даже ездила с ним — проселочными дорогами, мимо друмлинов и морен — в Чикаго. Мы возили картошку и трехсезонную молодую зелень в рестораны, а иногда торговали на фермерских рынках. Отец всюду носил с собой солдатский жетон брата. Порой вся земля казалась мне могилой. В другое время — более оптимистично — огородом.
Мы выезжали ранним утром, на рассвете. Земля клубилась дымкой росы — таким тяжелым плотным волшебным паром, что, если дорога ныряла в низину, видимость падала до нуля. Казалось, что поля подернуты огнем и дымом, словно предвещая сошествие или вознесение каких-нибудь богов. Интересно каких. Может, правду говорят про наш округ: на него устремлено внимание космоса. Но потом воздух делался прозрачным и начинался ясный, пронизанный светом день. Я разглядывала тюки сена третьего укоса — они, плотно свернутые, лежали на идеально вымеренном расстоянии друг от друга, будто разложенные художником по рекламе.
Приходилось продолжать жить — хотя бы из вежливости к окружающим, если уж не было никакой другой причины. Мы с отцом заводили разговоры на совершенно случайные темы.
— Морские коньки живородящие, — начинала я. — Но рожают у них самцы. Почему мы называем их самцами, если они рожают?
Отец молча вел машину, обдумывая ответ. Потом говорил:
— Они сами на этом настояли. Они не хотят повторить судьбу божьих коровок. У тех такие проблемы с гендерной идентификацией, что только держись!
Я старательно смеялась. Я была благодарна отцу за попытки признать мое существование, быть со мной, как ему ни тяжело. Впереди плавало нелепое нагромождение туч — словно воздушные шарики надули для праздника, что вот-вот начнется. Группы гусей ползли по небу, металлическими гудками возвещая свое отбытие на юг.
Мы останавливались поесть, ничего другого: только останавливались и ели. Сверкающие золотые листья и травы, обсыхающие придорожные осенчуки и тимофеевка — все это в ясный день выглядело как гимн солнцу, хотя, если вдуматься, их механизм коммуникации с солнцем уже отправился в утиль. Первыми сдались гледичии, насыпав сверкающие дорожки из семян вокруг сточных канав в городе. Потом облетели клены цвета сладкого картофеля и ветчины. Обочины всех дорог, по которым мы ехали, украшал слой конфетных бумажек — листьев — либо строй кукурузных будыльев. Как это типично — когда любовь ушла, остается красивый труп. Дубы стояли золотые на голубом, как что-то королевское, или тускло-черновато-красные, как апельсин-королек. Мы ехали и смотрели на них через лобовое стекло, думая каждый о своем. Как-то вечером перелетные певчие птицы, привыкшие ориентироваться на луну, приняли за нее красные огни вышки сотовой связи, и мы смотрели, как птицы рвутся в клочья о стальные ванты. Еще один символ роковой любви.
Проезжая мимо, отец притормозил, потом снова набрал скорость. Молчание было не самым худшим вариантом, хотя и в нем была скорбь и необходимость выживания. По временам дорогу перебегали кролики.
— А кролики ночные животные? — спросила я.
— Угу.
— А почему тогда они и днем попадаются?
Отец долго молчал.
— Они работают посменно, — сказал наконец он.
С нарастающим на заднице слоем жира, робкая, подверженная укачиванию в любой машине, кроме грузовика, — может быть, я сама не подозревала, насколько хорошо приспособлена к сельской жизни. Мы возвращались ночью. Отец хлопал дверцей грузовика и поднимал глаза в огромное, зоркое небо.
— Адски красивые небеса, — говорил он.