А пока мне доставляло удовольствие наливать в чашки горячее молоко из жужжащей машины, накачивать насосиками сиропы, слушать новую для себя иностранную музыку. Я научилась рисовать на молочной пене в чашках капучино картинки — пацифи-ки, папоротник, головы инопланетян, напоминающие «Крик» Мунка. Дружелюбие входило в наши обязанности, и люди отвечали нам дружелюбием. Приходили и проходили разные модные поветрия, будто наведенные милосердным клоуном-богом. Однажды женщина в очереди оплатила кофе для мужчины, стоящего за ней, а он в свою очередь заплатил за следующего. А тот за женщину, которая стояла после него, и так продолжалось минут сорок пять, а затем поток посетителей поредел и в очереди никого не осталось. Цепочка прервалась. Но все равно, пока она длилась, это было волшебство.
За окном кофейни теперь часто проходили демонстрации студентов — протесты против политики президента Буша, который взялся наращивать армию. Он стакнулся с неоконсерваторами-интеллектуалами, которые, как стареющие игроки в шахматы, бывшие чемпионы школы, стремятся участвовать в турнире, где способны выиграть. Они сожрут чужие пешки и атакуют ладьями. «Не бомбите Ирак», — гласили плакаты студентов-демонстрантов. «Война — не ответ», — скандировали они. «Не от нашего имени» (уж не знаю, что это значило). Когда у меня выдавались перерывы в работе, я выходила митинговать вместе с ними, выкрикивая лозунги протеста. Возможно, впрочем, это были лозунги про тесто. Может быть, у меня притупился слух из-за визга кофемолок и шипения пара, и я не была на сто процентов уверена, что правильно расслышала слова. Неважно. Я на стороне отчаявшихся, несогласных. В перерывах демонстранты заходили внутрь и заказывали латте со вкусом сезона. Тревогу, холод и недоверие к правительству можно компенсировать привкусом рождественского пряника и единством ради общего дела. Во всяком случае, нам так казалось. Я наливала посетителям бесплатно «грязный масала-чай» и «красноглазые» напитки, названные так потому, что в них шла дополнительная порция эспрессо. А также «черноглазые» — кофе с двумя порциями эспрессо, который мы, работники, между собой называли «эректор»: не только из-за его предполагаемого воздействия на потенцию, но еще и потому, что некий Э. Ректор однажды зашел и взял сразу три стакана этого напитка, заплатив кредитной карточкой.
Откуда Буш наберет столько солдат? Мы задавались этим вопросом вслух. «Призвали? Поминай как звали», — шутили мы. Бывшую менеджерку этого «Старбакса», которая состояла в Национальной гвардии и по выходным «играла в войну», уже призвали. «Я слышал, они перестали ограничиваться старшими классами, — мрачно шутил один мужчина. — Восьмиклассники полны сил и любят выигрывать!» Война в Афганистане уже считалась славной, и кто-то из демонстрантов, узнав про моего брата, сказал, что он герой.
— В самом деле? — спросила я.
— Знаете, — предупредил собеседник, допивая залпом кофе и надевая перчатки, — ни один герой не выдержит, если разглядывать его слишком пристально.
Как-то вечером у нас зазвонил телефон.
— Это тебя, — сказала Аманда. Она протянула мне трубку почти с нежностью.
Я унесла телефон на длинном шнуре к себе в спальню и закрыла дверь — не полностью, только прикрыла, чтобы не казалось, что у меня есть какие-то мрачные тайны.
— Алло?
— Здравствуй, Тесси Келтьин! Это Эд Торнвуд.
— О! — Я так удивилась, что забыла поздороваться.
— Я знаю, ты, наверно, удивилась. Маленький привет из прошлого.
— Да.
— Но не из такого уж далекого прошлого.
— Нет, не очень.
Приветы из прошлого — как комнаты, в которые заходишь во сне: они не стоят на месте. При каждом новом посещении в них что-то меняется: комната становится просторней, или начинает крениться, или в ней появляется новая дверь, которой раньше не было. Толпятся новые люди, полы идут волнами, солнце светит по-новому в окна или через верх, где когда-то был потолок, или вообще не светит, будто сбежав с небосклона.
— Как поживаешь? — спросил Эдвард.
Я до конца жизни больше не знала, как отвечать на этот вопрос. Я считала, что моя жизнь никогда не вернется в такое русло, чтобы я получила способность на него ответить.
— Наверно, ничего.
— Ну что ж, это хорошо. Я тоже, наверно, ничего поживаю. — Я не спрашивала об этом. Я не знала как, и вообще не знала, что это нужно сделать. Последовала долгая пауза. — Я звоню не поэтому, но, думаю, тебе следует знать, что мы с Сарой расстались.
Позже, когда события того времени удалились, съежились и все дружбы той поры усохли, я встречала много женщин с судьбой более печальной, чем у Сары. Но все же я без особых усилий могла в любой момент припомнить ее странную историю, хотя она хранилась, как сон, на самой верхней полке в мозгу, и счесть самой печальной из всех. Она была как сюжет «Мадам Баттерфляй», только Сара была по совместительству еще и Пинкертоном, а также Кейт. Я заметила, что этим опера и отличается от реальной жизни: в жизни один человек играет все роли. Все же, строго говоря, эта история не была историей Сары. Она не в меньшей или даже в большей степени была историей Мэри-Эммы, которую я, как потом поняла, не переставала искать. В магазинах, торговых центрах и парках я неотрывно смотрела на девочек ее возраста. Каждый раз при виде оживленной темнокожей девочки трех лет (или четырех, или пяти, или шести — годы летели) я вздрагивала. Я подбиралась поближе, чтоб разглядеть лицо. Потом я догадалась, что Сара, несомненно, делает то же самое, где бы она сейчас ни была. И Бонни. Если она жива. И даже Линетта Маккоуэн. Эмми! Маленькая девочка, о которой думают, которую ищут в том или ином смысле четыре женщины, неведомо для нее. Любовь совершенно бессмысленная — только не для тех, кто верит, что любовь способна переноситься от пылающего неба к никогда не виданной им траве, которую оно выбрало своей возлюбленной. Не для тех, кто верит в силу молитвы далеких монахинь, в чудеса и волшебство, в экстаз и игральные кости, суфийские песнопения, чары за занавеской, фигурные облака в туманной невообразимой дали. Любовь и добродетель — их способность к самовнушению потрясала: пантомима желаний, фальшивый сон, в сравнении с которым настоящие, обнаруживаемые, видимые во сне сны осязаемы, как скала. Думая об этих женщинах, которые сердцем ищут Мэри-Эмму и излучают свою бесполезную, бессмысленную любовь в ее сторону, я представляла себе, как они идут, вытянувшись в цепочку, — нечто среднее между поисковой партией и группой беженцев. Я мысленно ставила их на тропу, идущую по горам, по долам и даже по полям и по лесам. Конечно, и я шла с ними. И поэтому — и еще потому, что все это происходило у меня в голове, — я добавила к процессии свинью Хелен, чтобы вышло живописно. И Люси, нашу козочку, потому что ребенку нужно молоко. И еще Роберта — просто потому, что мне так хотелось. Чтобы побыть с ним немножко, потому что я по нему скучала, а раз дело происходит у меня в голове, то я могу делать, как хочу.