Я отложила суши и спросила:
— Если съесть печень медведя, умрешь?
— Понятия не имею, — расхохотался Роберт. И добавил: — Я знаю, что белкам лучше держаться подальше от трансформаторов под напряжением, а то так шарахнет током, что зубы сплавятся.
И он показал мне эту ужасную штуку, трансформатор, на линии электропередач, которая тянулась вдоль нашей дороги, совсем рядом с посыпанной гравием дорожкой, ведущей к нашему дому.
— Как мама? — спросила я, прежде чем войти в дом. Конечно, свет фар грузовика на дорожке уже сообщил о нашем прибытии.
— Мама немножко эмо. Иными словами, как всегда. — Он снова схватил мою сумку и гитару и потащил их. Мальчики в университете обычно такого не делали. Мои родители вырастили славного деревенского парня — интересно, знают ли об этом они сами. Во всяком случае, они не ставили себе сознательно такой цели. Я пошла вслед за братом, но он знаком велел мне идти первой. Я поднялась по ступенькам крыльца, постучала по внешней алюминиевой двери, защите от ураганов, открыла ее и крикнула: «Привет!» Мать никогда особенно не справляла канун Рождества и порой воспринимала мой приезд на каникулы как приход соседки, которая уже намозолила глаза, но с которой не хотят портить отношения.
— О, — сказала мать. — Привет.
В этом году в доме пахло имбирной выпечкой. Дом в который раз поразил меня теплой запущенностью и элегантной нищетой. Взять, например, эти антикварные стулья с плетеными сиденьями — истертые, ободранные. Их никогда не воспринимали как антиквариат, но лишь как необходимые в быту вещи; им приходилось зарабатывать право на существование тяжким трудом. Наш дом был чем-то вроде каторги для мебели.
Мать расщедрилась на гоголь-моголь с капелькой бренди. Отец уже лег спать, но мы с матерью и Робертом посидели минут двадцать перед камином, где горело экологически чистое полено из прессованной кофейной гущи, а на полке стояло блюдо с печеньем. Мы сидели, пока хватало сил притворяться, что мы не устали. Мать обожала поленья из кофейной гущи, хотя, на мой нюх, они пахли скорее горелой обувью, чем кофе.
— Я бы зажгла менору, — сказала мать, — но боюсь, занавески загорятся, как в прошлом году.
Занавески в прошлом году занялись мигом, и мы выплеснули на них пуншевую чашу гоголь-моголя, чтобы потушить. Яйцо в гоголь-моголе запеклось и въелось в занавески, и весь дом провонял столовским омлетом.
— Ничего, — ответила я. — Я завтра зажгу.
Хотя я, конечно, забуду. В мои праздничные обязанности входило чистить менору, отковыривая прошлогодний воск булавками и вилкой. Так что, возможно, забывчивость — в моих интересах.
— Спасибо, миленькая, — сказала мать, которая никогда не называла меня миленькой. Почти никогда. Включенный телевизор тихо бормотал и вспыхивал разноцветными пятнами. Мать раздраженно щелкнула выключателем.
— Какой-то гринч украл Рождество? Мало в мире проблем, у нас еще и об этом должна голова болеть?
Утром мы с братом проснулись и вышли из спален почти одновременно, с разницей меньше десяти минут. В этом году рождественскую елку — или хану-кальный хемлок, как этот предмет до сих пор называла мать, — заказали через интернет уже наряженную и с огоньками. Маклелланы, местные жители, владельцы фермы рождественских елок, недавно закрыли бизнес, и мои родители выбрали природосберегающую пластиковую елку от фирмы «Хаммахер-Шлеммер». Украшения — вроде синих рыб и увитых лентами, утыканных гвоздикой апельсинов — сбились в кучу где-то в глубине кроны. На тонких веточках висели старые длинные непарные серьги. На макушку мать взгромоздила большую мишурную звезду Давида — под залихватским углом, напоминающим о задачах по геометрии. Возможно, в лучах зимнего утра любая ирония выглядит именно так.
Родители сидели на кухне и ели холодные овсяные хлопья с молоком, но для нас предложили приготовить латкес с яблочным соусом, или обычные блинчики, или то и другое. Это угощение входило в ежегодную традицию.
— Я нарубила картошку и лук еще вчера, — сказала мама. Я знала, что сейчас она примется калить сковородку с маслом или большой плоский противень, воздух наполнится склизкой взвесью жареного лука, и запах дешевой столовки пропитает наши волосы и одежду.
— Спасибо; может быть, потом? — произнесла я с вопросительной интонацией. Наше поколение считает ее признаком вежливости, но моих родителей она ставит в тупик. На улице было солнечно. Я радовалась этому праздничному, торжествующему свету; слишком часто рождественские утра моего детства бывали серы, и это вгоняло в уныние. И, очевидно, не только меня: как-то раз мать разослала в качестве рождественской открытки нашу с братом октябрьскую фотографию с подписью: «Дети. В каких-то сухих листьях».