Нам, студентам того семестра, сентябрьские события — выражение «девять одиннадцать» еще не стало расхожим — казались и очень близкими, и бесконечно далекими. Студенты-иолитологи проводили демонстрации во внутренних дворах университетских корпусов и в торговых центрах — маршировали и скандировали: «Сеешь ветер — пожнешь бурю! Сеешь ветер — пожнешь бурю!» Когда я вообще могла обо всем этом думать, то словно бы смотрела издалека, вытягивая шею, через стекло, как (нам рассказывали на истории искусств) смотрят посетители Лувра на «Мону Лизу». Джоконда! В самом имени что-то змеиное. Хитрая улыбочка плотно сжатых губ, далеких, запертых под стеклом, но детально разобранных в кинофильмах со зловещими прогнозами на будущее. Она была как сентябрь — подобна кошачьей пасти, полной канареек. Мерф, моя соседка по квартире (блондинка с торчащим из ряда зубом, уроженка Дюбука, который называла Дюбаком, она пользовалась черным мылом и черной зубной нитью и не стеснялась высказывать впечатляюще резкие мнения, и однажды шокировала преподавателей литературы, заявив, что ее любимый герой — Дик Хикок из «Хладнокровного убийства»), познакомилась со своим бойфрендом десятого сентября и, проснувшись наутро, позвонила мне от него, полная счастья и ужаса, под орущий телевизор. «Да, знаю, знаю, — я слышала, как она пожимает плечами на том конце провода, — за мою любовь заплачено ужасной ценой, но иначе нельзя было».
Я в шутку повысила голос: «Ты чокнутая шлюха! Люди погибли! А ты только и думаешь что о своем удовольствии!» И у нас началось что-то вроде истерики — мы испуганно, виновато, безнадежно хохотали. Насколько мне известно, женщины после тридцати так никогда не смеются.
«Ну ладно, — вздохнула я наконец, осознав, что теперь, вероятно, буду видеть Мерф гораздо реже. — Надеюсь, вы позволяете себе только шуры, но не муры».
«Не-а, — ответила она. — Муры эти — одно расстройство, только удовольствие от шур портить».
Мне будет ее не хватать.
Кинотеатры закрылись на два дня, и даже наша преподавательница йоги вывесила флаг США и всю неделю сидела перед ним в позе лотоса, с закрытыми глазами, приговаривая: «А теперь давайте глубоко подышим в честь нашей великой страны». (Я лихорадочно озиралась, никак не попадая в ритм дыхания.) Но все равно наши разговоры по большей части сползали — постыдно, непобедимо — на прежние темы: кто на подпевках у Ареты Франклин или в каком из городских ресторанов с хозяевами-корейцами подают лучшую китайскую еду. До приезда в Трою я не пробовала китайской еды. Но теперь в двух кварталах от меня, рядом с сапожной мастерской, располагался ресторан под названием «Кафе Пекин», и я при любом удобном случае ходила туда поесть «Восторг Будды». У кассы лежали коробочки поломанного печенья с предсказаниями — их продавали со скидкой. «Только печенье сломано, судьба — нет», гласила надпись. Я дала обет однажды купить коробочку, чтобы узнать, какие жизненные наставления — туманные, мистические или прагматичные — можно приобрести оптом. А пока что коллекционировала предсказания поштучно, из печенек, которые приносили мне по одной вместе со счетом, — быстро, деловито, когда я еще даже не доела. Может быть, я ела слишком медленно. Я выросла на жареной рыбе с картофелем фри по пятницам и на зеленой стручковой фасоли с маслом. Мать рассказывала, что маргарин многие годы считался иностранной едой и в нашем штате его не продавали — только в соседнем, в Иллинойсе. Там, прямо по ту сторону границы, сразу за билбордом с приветствием от губернатора штата Иллинойс, стояли вдоль шоссе кое-как сколоченные ларьки с вывесками «Паркуйтесь тут, чтобы купить “Паркей”». Фермеры ворчали, что в этих ларьках покупают только евреи. А теперь странные китайские овощи — загадочные в буром соусе, похожие на ядовитые грибы, — притягивали меня, как приключение или странный ритуал, или публичная выходка, и их следовало смаковать. У нас в Деллакроссе вне дома можно было поесть двумя способами: «запросто» или «сидя». «Запросто» означало, что купленное в ресторане ели стоя или брали навынос. Заведения, в которых ели «сидя», считались дорогими. В «семейном ресторане Wie Haus[1]», куда мы ходили поесть «сидя», диванчики были обиты красным дерматином, а стены отделаны в соответствии с местными представлениями о gemutlichkeit[2] — темные деревянные панели и картины в рамах, вопиющий китч, большеглазые пастушки и шуты. На меню для завтрака было написано «Guten Morgen»[3]. Соусы именовались «подливой». В меню ужина фигурировали мясной рулет с сырными зернами и стейк, зажаренный «по вашему слову». По пятницам подавали жареную или вареную рыбу — налима или бельдюгу, называемых также «законниками» (так как, по местному присловью, у них сердца располагаются в задницах). Рыбу ловили в местном озере, и все урны на местах для пикников были увешаны объявлениями: «рыбьи потроха не бросать». По воскресеньям ресторан предлагал посетителям не только салат из маршмеллоу с коктейльными вишнями и «Бабушкино Джелл-О», но и «Вырезку говяжью с аи jus[4]», поскольку во французском языке — впрочем, и в английском, и даже в пищевых красителях — сотрудники ресторана разбирались не ахти. «А-ля карт» означало выбор между супом и салатом; «ужин» — и суп, и салат. Соус из сыра рокфор называли «соус рокфорд». Вина, сервируемые в розлив, — белые, розовые и красные — все обладали обязательным букетом: розы, мыло и графит, отзвук сена, оттенки захолустья. Меню, впрочем, об этом умалчивало, ограничиваясь констатацией цвета. Подавались также светлый эль и темный лагер. На десерт обычно предлагали пирог «Gluckschmerz»[5], пышностью и весом напоминающий небольшой сугроб. После любой трапезы клонило в сон.
5
Несуществующее слово, придуманное англоговорящими жителями по образцу составных немецких слов из двух корней «счастье» и «боль». — Здесь и далее примеч. переводчика.