Тонкий слой снега на полях за домом и на дворе меж домом и сараем уже таял на утреннем солнце. Из-под снега пятнами лезла трава охристого цвета. За ним простирался склон — эту часть наших земель отец в прошлом году продал амишам «за приличные деньги — ну, может быть, и не совсем приличные, но, во всяком случае, соблюдающие внешнюю пристойность», а амиши перепродали ее, и сейчас там уже строилось нечто под названием «Хайленд Эстейт». На дворе стояла такая теплынь, что работы продолжались даже сейчас, в декабре. Ковши двух желтых экскаваторов вонзались в небо. Мать сказала, что дома строятся огромные, и никаких деревьев на участке, только безвкусные беседки, башенки и патио, чтобы смотреть на нас с молчаливым укором.
— Они не любят деревья, потому что белки залезают по ним, забираются на чердак и грызут спортивные тренажеры, которые там стоят без дела. А если деревьев не будет? Белки переберутся еще куда-нибудь, а чердаки заселят кроты и моль.
Поневоле станешь ценить амишей, у которых подобного не бывает, но когда они перепродают землю кому-нибудь такому, начинаешь на них несправедливо злиться. Но все же большинство амишей покупало фермы, чтобы и дальше использовать их в качестве таковых, а в гостиных проводить молитвенные собрания. Хотя в Деллакроссе недобро говорили, что амиши своими телегами и копытами лошадей портят асфальт и разбивают дороги, а свои дома объявляют церквами исключительно для того, чтобы уйти от налогов. И еще они плодятся как кролики, а одеваются как летучие мыши.
— Смотришь, как тает снег? — спросила я брата.
— Ну да, ну то есть что это за погода? Говно, а не погода. — Роберт все смотрел в окно, на небо. Там надувались тучи, как воздушные шарики, когда праздник вот-вот начнется.
— Следи за своим языком, — сказала мать.
— Обыкновенный у меня язык, английский, — буркнул он.
— Новый год, новый год… — запела я, — …похоже, не скоро к нам придет…
— Красивый голос, — сказал брат, вроде бы искренне, что меня удивило. Но тут же добавил вполголоса: — Бла-бла-бла, бля.
— Нам сегодня совсем не прекрасно, — снова попыталась я, — ведь глобальное потепленье ужасно!
— Глобальное потепление, — повторил отец. — Опунция продвинулась на север и теперь растет аж у самой реки Хоттомовак. И даже в «Костко» в этом году набрызгали на окна фальшивой изморози.
Я поплотнее запахнула халат. Хорошо, что отец здесь. В прошлые годы он часто бывал занят на рождественские праздники — снабжал дорогие рестораны в Чикаго изысканными овощами, не простой картошкой из погреба, а маленькими фиолетовыми баклажанчиками и луком шалот. Он сам доставлял товар, а для этого нужно было сгонять на грузовике в штат Иллинойс и обратно, по снегу, и отец всегда опаздывал к праздничному ужину. Местное сельское хозяйство, как искусство, всегда в том или ином смысле обслуживало богачей. Я знала, что молочная ферма недалеко от нас держит частную клиентуру — снабжает местных врачей, юристов и священников лучшим сливочным маслом самого высшего сорта. Прочее масло — именуемое деллакросским тавотом — шло всем остальным.
Местные сыроделы тоже находились в странном перевернутом положении. Одна старая сыродельня разорилась, и в ее помещении открылась школа. А одну старую школу переоборудовали под сыродельную фабрику. Но не простую, а кустарное производство. Там вручную впрыскивали в сыры специальных сырных клещей и пользовались вегетарианским сычугом. У такой сыроварни было больше шансов выжить. Еда для яппи — вроде изящной картошки моего отца, расфасованной по цвету в фиолетовые сеточки. Сыроделы давали своим сырам экзотические имена типа «Неистовый» и «Мытый карлик». Чокнутая еда для чокнутых, презрительно говорил брат. В то же время производители обычного сыра пытались с помощью губернатора штата найти нишевый рынок сбыта в Японии.
Утренний свет очистил родителей от земли, придающей им сил. Отец и мать казались прозрачными и даже чуть более хрупкими, чем осенью, когда чернота под ногтями — почва с картофельных рядков, — грязь на обуви и одежде как-то заземляла их. Сейчас казалось, что они вот-вот вознесутся на небо в столбе света. Я с трудом узнавала их, словно они были мерцающими голограммами, лишь слегка одушевленными. Раньше земля согревала их и придавала четкости. Теперь они походили на фигурки, даже не стеклянные, а из прозрачного сахара. Рядом с ними я казалась себе плотной, мясной, полнокровной, ощущала собственное горячее тело даже сидя в купальном халате. Мы все сидели в купальных халатах, и это показалось мне забавным. Вероятно, мы оденемся, чтобы разворачивать подарки, Коробки засахаренного попкорна на кофейном столике. В этом году я собиралась вместо подарков вручить каталожные карточки из плотной бумаги с изображениями вещей, которые собиралась купить, но не успела, а потому куплю позже. Моя небрежность уже стала чем-то типа дежурной шутки. В этом году я всем нарисовала спортивные автомобили, — шутка вышла жестокой, поскольку это означало, что я даже не утруждала себя мыслями о подарках и, вероятно, вообще никому ничего не подарю. У меня даже не хватило стандартных каталожных карточек на брата, и я нарисовала ему на отдельной большой карточке машину побольше — то есть шутливую ложь большего масштаба. Вероятно, это все же лучше, чем в тот злосчастный год, когда мне исполнилось двенадцать: мне уже следовало быть умнее, но я положила в коробочку из-под конфет какашки нашей собаки Кляксы и вручила Роберту, написав на упаковке: «Ням-ням, вкуснятина, счастливого Рождества от Кляксы». «Смотри, что наделала собачка», — сказала я тогда, изучая реакцию брата. У него на лице все время было только тихое удивление.