— А что ее муж?
— Кто он?
Я сама удивлялась, что знаю о нем так мало.
— Кажется, что-то преподает в университете, но я не уверена.
— Хмпф-ф, — сказала мать. — Научные работники. Дальнейшее она пробормотала себе под нос:
— Они все делают через задницу. А задница всегда покоится в уютном кресле.
— Что ты сказала? — переспросил отец.
— Ничего, — ответила мать. — Когда человек устроился на тепленьком местечке, это не мешает ему иметь собственное мнение, вот и все. Если человек не знает, где зарыта собака, это не мешает ему держать десять кошек.
И добавила:
— Завтрак готов. Придвинься к столу.
У отца с чувством юмора было лучше, чем у матери.
Сейчас он сказал ей, улыбаясь:
— Даже если я плохо слышу, это не значит, что ты не бормочешь!
Но чем он ее покорил давным-давно, так это способностью видеть жизнь как приключение, и мать бодро, любя его даже против собственного желания, обязалась следовать за ним. И на этом пути ее действительно ждали странствия и приключения — переезд сюда, в деревню, на ферму. Но мать охотно шла на всё. Во всяком случае, поначалу.
— Ну что ж, когда-нибудь, может быть, и я открою ресторан, — сказала она, вздыхая, но не мрачно — во всяком случае, с максимальной жизнерадостностью, на какую вообще была способна. Вздох не печальный, а светлый. А затем добавила — типичная для нее фразочка, именно такие пробуждали во мне жгучую ненависть: — Ты знаешь, наступает новый год, и я все больше осознаю, что несколько десятков лет только тем и занималась, что тратила силы ради чужого блага. Так вот, отныне я намерена сосредоточиться исключительно на себе.
— Ну, пока ты не начала, дорогая, передай, пожалуйста, сироп, — сказал отец.
Давно, когда я была ребенком, отец засеял десять акров кукурузой и рожью, а в середине лета запахал рожь, оставив только кукурузу. На наших холмистых землях это выглядело как изящный графический рисунок. «Красивее всего смотрится с воздуха», — сказал отец. Он стал фермером исключительно оттого, что решил: это будет интересно. И потому нанял какого-то типа из Миннеаполиса, чтобы тот сфотографировал наши поля сверху, и мы прилепили фотографию на холодильник магнитиками в форме картофелин. Вид был потрясающий — золото скошенной ржи чередовалось с рядками зеленой кукурузы, и все полосы ныряли и выныривали, проходя по холмам, это было похоже на любовные игры пары дельфинов. Я представляла себе, что на фотографии — брак моих родителей. Мать думала, что выходит замуж за сына президента колледжа, но оказалось, что она вышла за фермера, и даже не профессионала, а любителя. Дилетанта. Но она все равно шла за ним. Оставалась с ним, куда бы их ни заносило. Она была похожа на рыбу, застрявшую на материке: ледник отступил, реки — единственная дорога к морю — пересохли. И ей приходилось выживать в замкнутом, окруженном со всех сторон сушей озере любви. Я знаю — она сама рассказывала, — что рассчитывала на деньги, ведь отец вырос в доме с колоннами, но не понимала, что его семья бедна. Дом принадлежал университету. Даже когда мать и отец приехали в Деллакросс и купили наш старый кирпичный дом с развалюхой-сараем, окруженный роскошным буйством анютиных глазок и бальзаминов на клумбах, мать не понимала, что эти цветы — однолетники, и ждала, что они опять вырастут на будущий год. Когда этого не случилось, матери казалось, что ее обманули и предали. Очередной мираж! Но в конце концов она выучилась растить цветы. И достигла мастерства в этом деле. Но потом ее одолела усталость. Именно тогда она стала устанавливать зеркала в торцах клумб и так сама научилась творить миражи.
После нашего позднего завтрака ветер окреп, и скоро началась гроза: небо пожелтело, тучи с треском раздирала молния. Безлистые деревья казались хрупкими, застигнутыми врасплох. Внезапный ливень живо разделался с лежащим на земле снегом, а поскольку сток воды на деревенских дорогах был сделан из рук вон плохо, они скоро переполнились и стали каналами. Вода стояла в берегах и блестела, ожидая, когда ближе к вечеру ударит мороз и можно будет превратиться в лед. Так и случилось.
Если не считать завтрака, все остальные наши рождественские церемонии были настолько убогими — ни гоменташей, ни пряников, ни кренделей с изюмом и орехами из Расина, — что я подумала: может, не стоило все это и затевать. Возможно, мать, хранительница ритуалов, теперь, когда мы выросли, утратила интерес к этому формально христианскому обычаю, а отец не знал, как перехватить инициативу. Где, спрашивается, индейка с засунутым в задницу сердцем в пергаментном мешочке, который можно выдернуть? С другой стороны, мать преподнесла мне тщательно завернутый подарок — нитку жемчуга — и прослезилась, когда я его разворачивала.