Мы не одни во Вселенной. Но черт возьми, как хочется, чтобы было иначе!
Я была способна на мелкие убийства вроде этого. После возвращения в Деллакросс я только о них и думала. Что в некотором смысле оживило для меня город — так некролог ненадолго воскрешает покойника. Мы тут держим ушки на макушке, повторяли местные расхожую шутку, потому что от обморожения уши отваливаются, а пришивают их кое-как! Но для города, полного выпускников дизельной школы, этим дело не ограничивалось. Для города, который был всего лишь одним из тысяч маковых зернышек, рассыпанных по карте штата. Подгорелых крупинок кукурузной муки на исподней стороне пиццы. Тысяч черных дыр. Поименованных булавочных уколов. Тридцать первого декабря я осталась дома — не пошла с братом, который отправился на угол Перривилльской дороги и линии М, на новогоднюю встречу местных жителей. Я ни единого раза не хотела услышать: «Тесси, привет, ну как там учеба?» или «Так ты книжки читаешь? И чего же ты читаешь?».
Ну как же, я читаю Горация!
Фейерверки год от года все сильней шумели и грохотали. Они теперь начинались задолго до тридцать первого декабря. И их до сих пор не запретили. Свист, потом грохот, потом стук железного дождя — дробинок — о землю. Совсем не такие, как фейерверки моего детства — простые петарды «дамские пальчики», похо жие на колбаски. Ими набивали мандарины или су-шеные козлиные пузыри, висящие на елке, а потом срывали, поджигали и швыряли на тот конец поля, будто играя в снежки. (Этим занимались вместе с друзьями, чтобы уничтожить врагов. А кто же был врагами? Друзья. Кто же еще захочет посмотреть, как ты подпрыгиваешь, когда у тебя под ногами взрывается мандарин?) Чем теплей и бесснежней были зимы, тем сложней становились фейерверки. Они эволюционировали: от скромных гранат, которые разве что волдырь на пальце могли оставить, до «вишневых бомб», рассыпающихся темно-красными осколками, и М-80, устройств оружейного класса, используемых в основном для обучения солдат. В прошлом году искры от одного фейерверка подожгли болото. Это зимой-то.
В промежутках между взрывами дети и взрослые барабанили по железным кастрюлям и орали. Эти люди сейчас катались бы на снегоходах, если бы только был снег. Если бы озеро замерзло, они бы выгнали на него свои пикапы и всю ночь ходили из одного бара в другой, оставив машины на льду. Они бы удили рыбу подо льдом прямо у своих хибар — «У меня там лунка!» — и радостно бормотали, когда у них клюет. Но сейчас им оставался только грохот, от которого случаются перебои в сердце. Грохот пушек, поставленный на службу веселью. Только не моему. О, где же Айра Гершвин, когда нужно сочинить настоящую песню, песню протестующих деревенских жителей, а не просто ныть под пианино в баре? Я боялась, что когда-нибудь на Новый год кто-нибудь воспользуется случаем и втихую выстрелит из настоящего ружья. Без предупреждения. Я только надеялась, что это окажусь не я. Эту мрачную зимнюю шутку я оставила при себе. Ну и с братом поделилась. Но все равно.
Первого января ближе к вечеру нам домой позвонила Сара Бринк. Трубку взяла мать, послушала, сказала: «Да, она здесь» — и позвала к телефону меня.
— Тесси, здравствуй, — сказала Сара Бринк, словно бы запыхавшись. — Я просто хотела узнать, не собираешься ли ты случайно вернуться чуть раньше.
Я посмотрела в окно, на лиловеющую патину снега. В соседней комнате отец и брат толковали о снегоуборочных машинах.
— Это, например, когда? — уточнила я.
— Ну, скажем… — Она умолкла — не чтобы обдумать ответ, а чтобы набраться духу — и стала отвечать растягивая слова, как будто пела национальный гимн. — Я не хотела бы показаться назойливой. Но, например, к третьему числу?
— Января?!
И тут она засмеялась, и я засмеялась, и мы вроде как хохотали друг на другом и каждая над собой, а это очень сбивает с толку, когда не видишь лица собеседника.