— Вы будете в городе во время рождественских каникул? — спрашивали беременные.
Я отхлебывала чай:
— Нет, я уеду домой. Но вернусь в январе.
— Когда именно в январе?
Я предоставляла им рекомендации от своих бывших нанимателей и описание своего опыта. Опыта было не так много — я присматривала только за ребенком Пицких и за ребенком Шульцев, еще дома. Но у меня был дополнительный козырь: когда мы в школе делали проект по размножению человека, я целую неделю таскала с собой мешок муки формой и весом точно как младенец. Я пеленала его и кутала и укладывала спать в безопасные места, на мягкие поверхности, но однажды, когда никто не видел, запихала в рюкзак вместе с кучей острых карандашей, и мешок прорвался. Мои учебники до конца четверти были белесы от муки, и весь класс надо мной подшучивал. Об этом, впрочем, я в резюме писать не стала.
Но написала обо всем остальном. Чтобы подсластить лилию, как выражался иногда мой отец, я надела «карьерный», как гласила этикетка, пиджак. Может быть, нанимательницам понравится мой профессиональный вид. Они и сами были квалифицированными специалистами. Две юристки, одна журналистка, одна врач и одна учительница старших классов. А где же их мужья? «Ну, он работает», — туманно отвечали они все. Все, кроме журналистки, которая ответила: «Хороший вопрос!»
Последний дом был в стиле архитектуры прерий, отделан серой штукатуркой, трубу оплел сухой плющ. Я проходила здесь несколько дней назад — дом стоял на углу, и вокруг было множество птиц. Теперь осталась лишь ровная белизна. Ее пересекал низкий заборчик из штакетника. Я толкнула калитку, и она подалась углом: одна петля разболталась, в ней не хватало гвоздя. Калитку пришлось приподнять, чтобы закрыть за собой на щеколду. Этот привычный, всю жизнь выполняемый маневр доставил мне определенное удовольствие — я аккуратная, я все поправила, я волшебница! — хотя на самом деле должен был предостеречь: о плохо замаскированном распаде, о том, что здесь не чинят как следует, а подлатывают, и важные вещи ускользают от внимания хозяев. Скоро всю калитку придется перевязывать эластичным шнуром — так однажды мой отец на скорую руку починил дверь сарая.
Две ступеньки из грифельного сланца вели в странном разнобое камня вниз, на мощенную плиткой дорожку: ее, как и траву, покрывал легкий снежок. Мои следы были первыми за весь день. Может быть, хозяева редко ходят через парадную дверь. С крыльца до сих пор не убрали горшки с иссохшими хризантемами.
Хрупкие головки цветов обледенели. Тут же стояли прислоненные к стене лопата и грабли, а в угол были запиханы две телефонные книги, все еще обтянутые полиэтиленом.
Дверь открыла хозяйка дома. Она была бледная и компактная — никаких отеков и припухлостей. Кожа, белая, как полотно, обтягивала скулы. Впадины щек напудрены темным, словно пыльцой тигровой лилии. Коротко стриженные волосы крашены в модный яркокаштановый — цвет крыла божьей коровки. Серьги-гвоздики густо-оранжевые, леггинсы цвета красного дерева, свитер цвета ржавчины, губы бордовые на грани коричневого. Все вместе выглядело как тщательно контролируемый эксперимент по окислению металлов.
— Входите, — сказала она, и я вошла, сначала безмолвно, потом, как всегда, виновато, словно опоздавшая. Хотя на самом деле я пришла вовремя. В этом возрасте я никогда не опаздывала. Лишь год спустя я вдруг словно утратила понятие о времени, и друзьям неизменно приходилось сидеть и ждать меня по полчаса то там, то здесь. Время летело мимо, как струйка запаха — незаметно или нелепо, смешно (когда я могла смеяться), в количествах, не поддающихся ни измерению, ни повиновению.
Но в тот год, когда мне исполнилось двадцать, я была пунктуальна, как жрец. А жрецы пунктуальны? Я, выросшая в пещере, пронизанная священным смятением, считала, что да.
Женщина закрыла за мной тяжелую дубовую дверь, и я потопала сапогами по вязаному коврику из косичек, чтобы стряхнуть снег. Затем начала разуваться.