Мы вернулись в гостиницу и разошлись по номерам. Я заметила вот что: когда люди постарше устают, они кажутся намного старше, а вот когда молодые устают, они просто выглядят усталыми. Сара и Эдвард как будто слегка постарели; ранний обед совсем не восстановил их силы, и некая тайная забота заставляла их поджимать губы и вообще придавала убитый вид. Они сказали, что ждут звонка, и когда им позвонят, они дадут мне знать.
— Хорошо. — Я уползла к себе и залегла в постель, не раздеваясь. У меня с собой была только одна книга, дзен-стихи, и я уже решила, что их туманность утомительна и служит отличным сырьем для пародий. Я решила вместо этого исследовать официальную иудео-христианскую божественную комедию, открыла верхний ящик тумбочки и вытащила оттуда «Гедеонову Библию». Я начала с самого начала, с первого дня Творения, когда Господь создал небо и землю и придал им форму. До этого никакой формы не было. Только аморфные комья. Потом Бог сказал: «Да будет свет», чтобы сменой дня и ночи придать действию некоторую динамику. Однако этот свет порождался не солнцем, луной и звездами, потому что их создали позже, на четвертый день. Так что они выходят чем-то вроде менеджеров среднего звена, кладовщиков, сторожей, только с пышными названиями. Такое бывает с бюрократией, даже если она космического масштаба. И все же, подумала я, люди сложили столько песен об этих запоздалых звездах, луне и солнце! Особенно если сравнить с песнями о форме. Нет ни одной хорошей песни о форме! Иногда неделя поначалу не задается, но по ходу дела становится лучше. И все же странно, что в день первый был вечер и было утро, хотя солнце появилось только на четвертый день. Может быть, Бог обзавелся хорошим редактором только на день, скажем, сорок седьмой, но к этому времени уже начались всякие странные штуки. Может быть, до тех самых пор Он был совершенно один, полностью предоставлен самому себе, творил всякое и тут же забывал, что именно успел сотворить. Люди умирали, потом возвращались с того света, рождали детей, а потом уже не могли, так что вместо них рожали служанки. Потом я заснула — я заранее знала, что после молочного коктейля вместо обеда меня сморит сон, если только я не буду этому сопротивляться.
Меня разбудил тихий стук в дверь.
— Тесси? Это Сара. Мы едем в больницу на профилактическое обследование ребенка. Ты хочешь с нами?
— Да, я еду, — ответила я и поспешила к двери, чтобы ее открыть, но она оказалась закрыта на цепочку, и я с дурной со сна головой смотрела, словно из-за решетки, на узкий вертикальный ломтик Сары.
Дневной сон меня не освежил. Сара была в дубленке, но все равно я видела, что она пожимает плечами.
— Агентство переводит нашу девочку из одной патронатной семьи в другую и записало ее в клинику на обследование.
Кроме дубленки, Сара надела еще и шапку ручной вязки, с ушами и помпонами. Неужели такие снова в моде? Да и были ли они в моде когда-нибудь?
Мне пришлось захлопнуть дверь перед носом у Сары, чтобы снять цепочку и снова открыть, на этот раз широко.
— Сейчас, только обуюсь, — сказала я.
— Предполагалось, что это президентский номер, — сказал она, заглядывая в комнату и видя дыры в стенах.
— Ну что делать, даже в президентов иногда стреляют, — ответила я.
— Я сама собиралась это сказать, — она улыбнулась. — Но не хотела тебя пугать.
Я не знала, интересно ли это — то, что нам двоим одновременно пришла в голову одна и та же мысль, мрачная шутка, и так ли это вообще. Может, это просто риторическая экстрасенсорная перцепция: «Руководство по этикету для телепатов». Но даже если это правда, если мы обе собирались сказать одно и то же, означает ли это некую тесную, интимную общность? Или это лишь случайное, очевидное наблюдение, которым поделились между собой два малознакомых человека? Происходящее между двоими я еще не умела уверенно читать на более глубоком уровне. Мне казалось, это какой-то улетучивающийся текст, самый алфавит которого постоянно меняется. «Отшелушивающий нарратив», как, вероятно, выразились бы мои преподаватели. «Паратекст возможного».