— Младенец Мэри? — спросила женщина из регистратуры с огромной папкой в руках, и Джулия указала на Сару:
— Это мы.
Регистраторша улыбнулась Мэри, ущипнула ее за щечку и весело сказала:
— Кажется, кто-то кушал много тыквы и морковки!
Так в моей жизни начался долгий период, когда мне казалось, что я страдаю слуховыми галлюцинациями.
— Она частично афроамериканка, — сказала Джулия.
— О! Ну что ж. У меня тут медицинская карта родившей матери, и вы имеете право в нее заглянуть. Фамилия, конечно, зачеркнута — для сохранения конфиденциальности.
— Да. Эдвард? Ты хочешь остаться тут и изучить медкарту? Ты у нас научный работник. А мы с Джулией пойдем внутрь с ребенком.
— Конечно, — сказал он.
Так меня оставили в вестибюле с Эдвардом. Наконец-то я не потащилась за Сарой, зато осталась с Эдвардом и толстенной медицинской картой родившей матери. Я села рядом на оранжевый дерматиновый диванчик. Эдвард похлопал по медкарте:
— Ну что, посмотрим, что этот документ может нам поведать?
Он смотрел сквозь меня; какая-то другая мысль вытеснила меня, и скоро он вообще отвел взгляд.
— Идет, — сказала я. Эдвард устремил все внимание на папку. Он общался со мной отрывисто-дружелюбно, как человек, привыкший иметь помощников.
Мне казалось, что смотреть на эти описания интимных, телесных вещей — вопиющее вторжение в личную тайну, но на всех страницах фамилия Бонни была закрашена корректирующей жидкостью. Иногда и имя вместе с фамилией. Из наследственных болезней в семье были заболевания сердца, биполярное расстройство (дядя Бонни покончил самоубийством), гнойное воспаление сальных желез и искривление позвоночника. Что до самой Бонни, карта содержала множество страниц, посвященных гриппам, псориазам, депрессии, тревожным расстройствам, опоясывающему лишаю, герпесу, гипертонии и в заключение — беременности, закончившейся кесаревым сечением. В самом начале беременности Бонни попивала — позволяла себе одну-две полдюжины пива время от времени. Эдвард долго смотрел на эту страницу.
— Католики никак не могут, чтобы не исповедоваться, — сказал он, не поднимая взгляда, и перевернул лист. Я пыталась совместить всю эту длинную медицинскую историю с виденной мною большой, неповоротливой, страннобровой Бонни. На одной из страниц — эхограмме, которую рентгенолог прикрепил к очередному отчету, — кто-то не заметил и потому не вымарал фамилию пациентки: Бонни Дженклин Кроу.
— Ай-яй-яй, — Эдвард тоже заметил оплошность, но не указал на нее мне; впрочем, это и не нужно было. Теперь мы оба будем знать фамилию Бонни и никогда не сможем забыть. — Давай не скажем Саре. Она немножко зацикливается на некоторых вещах.
— О, ну ладно, — сказала я. И таким образом вошла с ним в небольшой сговор. Я уже сама не знала, на что соглашаюсь, произнося эти слова. Впрочем, казалось, что это не имеет значения.
Эдвард решил закрыть медкарту:
— У всех свои недостатки. В любой семье найдутся один-два родственника, которые заболели какой-нибудь дрянью, или воткнули кому-нибудь вилку в глаз, или взорвали динамитом вполне нормальный сарай.
Меня это поразило.
— Конечно, — сказала я.
Он встал и сунул карту под мышку, словно уже успел пожалеть, что поделился ею со мной. Затем он двинулся через вестибюль, чтобы попить. Я смотрела, как он стоит, ссутулившись над кулером для воды. Длинноватые волосы упали вперед, на лицо. Эдвард так и не снял пальто, но распахнул полы, и они теперь болтались, как сломанные тряпичные крылья. Он отвернулся от кулера, одной рукой откинул назад волосы, пришел и снова сел на оранжевый диванчик, но уже подальше от меня. Улыбнулся — бегло, для проформы — и снова уставился в пространство, задумчиво опершись локтем на подлокотник дивана, а ладонью прикрывая рот. Мы стали ждать возвращения Сары.
В какой-то момент Эдвард обратился ко мне: